Продолжаем публикацию глав из книги П. И. Качура Главный ракетчик Российской империи. Содержание книги можно посмотреть на странице

http://www.mglin-krai.ru/dvoryanskoe-sobranie/250-o-knige-p-i-kachura-glavnyj-raketchik-rossijskoj-imperii сайта.

 

 

Глава 1.2. ДВОРЦОВОЕ ДЕТСТВО ПОД ЗАВЕСОЙ

ТАЙНЫ 

 

 

Рождение сына обрадовало великого князя, но крайне озадачило царскую семью. В частности, Александр Павлович летом 1819 года во время обеда в семейном кругу своего брата Николая Павловича посетовал на отсутствие у него вследствие ранней связи законных детей, могущих стать наследниками. Такие же проблемы возникли у Константина Павловича с рождением сына Константина и у Николая Павловича с рождением сына Александра. Императорская фамилия хотела сохранить реноме исключительной порядочности и высокого благородства и исключить возможных посягателей на императорский трон. Поэтому в оборот была запущена легенда о происхождении Константина, согласно которой он являлся сыном купца второй гильдии Санкт-Петербургской губернии. Легенда о его происхождении, придуманная в начале XIX века в царской России, долгое время жила в изданиях, посвященных истории отечественной ракетной техники вплоть до конца ХХ века.

 

Рождение еще одного сына великого князя внесло изменение и в судьбу князя И.А. Голицына. Он имел до пяти миллионов долгу. Цесаревич оплатил его карточные долги. В том же 1818 году Голицын был назначен адъютантом великого князя, произведен в полковники и получил чин камергера, то есть стал одним из доверенных приближенных. По рассказам современников, он был очень забавен, при своей сановитости в обстановке и кудреватости в речах. Иван Александрович был от природы немного трусоват. Однажды с великим князем он ехал в коляске, несущейся во всю лошадиную прыть. Это Голицыну не очень нравилось. «Осмелюсь заметить, – сказал он, – и доложить вашему высочеству, что если малейший винт выскочит из коляски, от вашего высочества может остаться только надпись на гробнице: здесь лежит тело его императорского высочества великого князя Константина Павловича».

 

«А Михель?» – спросил великий князь (Михель был главный вагенмейстер при дворе великого князя. – П.К.). «Приемлю смелость почтительнейше повергнуть на благоусмотрение и прозорливое соображение вашего высочества, что если, к общему несчастью, не станет вашего высочества, то и Михель его высочества бояться не будет».

 

Тем не менее, именно ему великий князь поручил нести ответственность за воспитание и образование своих детей, рожденных Лоран. Конечно, на это требовались средства – следуя закону, великий князь взял на себя расходы на их содержание. Теперь князь Голицын отвечал за жизнь и обучение Константина.

 

Младший сын цесаревича рос крупным, крепко сложенным ребенком, довольно подвижным и любознательным. Его воспитывали, как и отца, в греко-российской вере, очевидно, учитывая определенные интересы великого князя. Костя, как и его сестра Констанция, хотя и не получили официального признания, как их сводный брат Павел, все же находились при дворе великого князя, где им обеспечивалось великолепное воспитание. В роскошной великокняжеской резиденции в Брюлевском дворце было место и для занятий, и для игр. По воспоминаниям очевидцев, игрушками Константину служили деревянные солдатики, доставшиеся ему «по наследству» от сводного брата Павла.                       

 

 

 

Великий князь, увлеченный военным делом, весьма живо интересовался новинками военной техники. Особенно привлекали его внимание боевые ракеты. Константин Павлович придавал особое значение развитию этого эффективного оружия.

 

Здесь следует сделать отступление, чтобы рассказать об истории ракет. Историки утверждают, что ракеты появились в Китае в XIII веке после изобретения пороха. Китайские ракеты представляли собой бумажную гильзу, заполненную пороховой массой. К гильзе с передней стороны прикреплялась головная часть со светящейся или зажигательной смесью, с противоположной стороны в гильзе имелось отверстие для выхода сгорающих газов. Для устойчивости полета к гильзе крепился длинный шест, выполнявший роль стабилизатора. Гильза изготавливалась из бумаги, которую наматывали на цилиндрическую болванку, проклеивая каждый слой. Она являлась камерой сгорания. Постепенно эти примитивные устройства перекочевали из Китая в Индию, арабские страны, а затем к XVIII веку в Европу. Основным их применением оставались фейерверки.

 

 

 

 

 

Индийский ракетчик

с ручной ракетной установкой, 1793 г.

 

 

Ракеты в России были известны уже в начале XVII века. В 1607 году в Москве была издана книга дьяка посольского приказа Онисима Михайловича Радишевского* «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки». В этой книге он систематизировал сведения по ракетной технике**. Интерес к ракетам был настолько велик, что в 1621 году книгу переиздали.

 

• В XVII в. отчество было принято писать как «Михайлов сын» или просто «Михайлов». Поэтому в документах того времени автор книги указывался как Онисим Михайлов. В действительности, фамилия дьяка посольского приказа – Радишевский.
• Военнослужащий младшего командного состава.
• Константин Сигизмундович Кирхгоф (1764–1833) – русский химик, академик, директор Петербургской главной аптеки. Известен своими исследованиями в области каталитических процессов, а также работами по технической химии, взрывчатым веществам, анализу минералов.

 

** В действительности, этот труд не является оригинальным, а представляет собой перевод более ранних зарубежных источников.

 

 

 

В 1680 году в Москве было образовано «Ракетное заведение», где изготавливали фейерверочные и сигнальные ракеты. В бомбардирской роте Преображенского полка ракетным делом успешно занимались офицеры-артиллеристы В.Д. Корчмин и Г.Г. Скорняков-Писарев. Сам царь Петр I занимался «зелейным делом», и по его заданию и разработкам в Ракетном заведении в 1707 году изготовили сигнальную ракету, способную подниматься на высоту до одного километра. Ракета была отработана настолько удачно, что применялась без изменения почти 150 лет. Неизменный интерес Петра I к ракетному делу подтверждается заказом на перевод книги Иосифа Ландгрини «Художества огненные и разные воинские орудия», в которой приводились сведения об искусстве изготовления ракет. В личной библиотеке русского императора имелась книга Иосифа Беклера «Потешные огни» (1660 г.) с описанием ракет для фейерверков и чертежами ракет, состоявших из двух частей.

 

Первый в русской литературе капитальный оригинальный труд по устройству фейерверочных ракет, изготовлению и рецептам порохов – «Начальное знание теории и практики в артиллерии» – опубликовал в 1762 году майор артиллерии М.В. Данилов (1722–1790). В конце XVIII века русский исследователь, автор ряда научных сочинений о ракетах А.П. Демидов произвел ряд усовершенствований в производстве и применении ракет, сконструировал станок для залпового пуска ракет. Его учеником считается генералмайор артиллерии Ф.С. Челеев (177?–1837). Ф.С. Челеев происходил из рода Бороздиных (в одной старинной грамоте писалось «Родъ Бороздиных. У Василья дети были: Иванъ Борозда, да Никула; отъ него пошли Шишковы. А Бороздины были во Твери многие въ бояряхъ. А у Ивана у Борозды дети: Андрей Екъ, да Федоръ Челей, да Михайло Ошурокъ, да Сава Яра, бездетенъ, да Петръ, да Захарей, да Никита, да Яковъ Слепой, бездетенъ. И отъ Андрея Ека пошли Колединские. А отъ Федора отъ Челея пошли Челеевы»).

 

 

¸ Станок полковника А.П. Демидова

 

для одновременного пуска пяти ракет

 

 

 

 

О М.В. Данилове, первом отечественном подлинном исследователе ракетной техники, стоит рассказать подробнее. Михаил Васильевич родился в семье бедного дворянина из села Харино (ныне Веневского района Тульской области), был одним из ближайших сподвижников выдающегося русского артиллериста генерал-фельдмаршала графа П.И. Шувалова. В 1737 году брат Василий записал его в Московскую артиллерийскую школу близ Сухаревской башни. Тогда школа представляла собой четыре «великих светлицы, стоящих через сени, по две на стороне». В этой школе, где «обучали без малейшего порядка», было записано до 700 дворянских детей. Через три года другой брат, Егор, перевел Михаила в Санкт-Петербург в чертежную школу, которая позже слилась с Артиллерийским училищем. Вот это училище Данилов и окончил в 1743 году фурьером*.

 

 

 

¸Сухаревская башня в Москве,

где начиналось высшее образование в России

(фото начала

 

ХХ века)

 

 

По выпуску он был зачислен в роту и лабораторию, где фейерверкером был один из известных Демидовых – Алексей Петрович. Здесь Данилов занимался приготовлением разрывных снарядов, фейерверков, иллюминаций и т.п. Поступил на армейскую службу: 1746 год – сержант, 1749 год – штык-юнкер, 1752 год – подпоручик, 1756 год – обер-фейерверкер «поручьичего ранга», 1757 год – капитан, 1759 год – уволен в отставку, находясь в которой произведен в 1765 году в секунд-майоры. В 1752 году в звании подпоручика вместе со своим учителем М.Г. Мартыновым открыл способ получения для фейерверка «зеленого огня».

 

Михаил Васильевич по характеру был ответственным, исполнительным человеком, во всем любил порядок. Но это не всегда совпадало с существующей в лаборатории анархией, что вызывало у него естественное чувство непримиримости. Так, в одной из «светлиц» лаборатории, которую называли «набойней», изготовлялись (набивались) ракеты для фейерверков. Работа эта требовала знаний, внимания, осторожности, чего, по мнению Данилова, как раз и не хватало: «…Нужно было в лаборатории быть хорошему и доброму порядку, военному смотрению, которого в тогдашнее время нам никак сделать было не можно». В лабораторию приходили разные люди и занимались каждый своим делом: итальянцы Сарти и Мелиссино, офицеры, среди которых были подполковник Демидов и капитан Бищев. Капитан Бищев «делал разные инвенции, желая что-нибудь получить себе награждение от Кронштадтского гарнизона. И таковых работ под разным званием премножество, от чего во всей лаборатории происходило, как на площади, без всякой осторожности и порядка».

 

Женился Михаил Данилов в 1757 году на 24-летней Анне Нечаевой, имевшей мызу в Копорском уезде Петербургской губернии. Брак был освящен 26 сентября в церкви Сергия Чудотворца на Литейной улице. Но за этот брак граф Шувалов уволил Данилова из лаборатории, поскольку тот осмелился жениться на его родственнице – второй муж Анны приходился двоюродным братом Шувалову. А через год Данилова с семейством из столицы перевели в Ригу. Отсюда по просьбе графа Шувалова его предполагалось отправить в армию, воевавшую в Пруссии, однако здоровье Михаила Васильевича не позволяло ему более служить. По свидетельству очевидцев, «Данилов здоровьем слаб и лицом худ». В январе 1759 года Данилов получил отставку и звание капитана. После отставки все семейство переехало из Риги на мызу в Копорский уезд.

 

Но Михаил Васильевич продолжал заниматься любимым делом. В 1765 году по его предложению граф Шувалов приказал отлить масштабные модели пушек, мортир и гаубиц для обучения юнкеров и кадет. Некоторые из них были преподнесены цесаревичу Павлу Петровичу (в настоящее время находятся в запасниках Центрального военно-морского музея в Санкт-Петербурге). Занимался изготовлением так называемых «верховых» (сигнальных) ракет. По сути, он явился одним из первых в России исследователей ракет – их конструкции и пороха – заложившим азы промышленного производства. Наиболее известные его труды в области артиллерии и ракетной техники: «Начальное знание теории и практики в артиллерии» (1762 год); «Довольное и ясное показание, по которому всякий сам собой может приготовить и делать всякие фейерверки и различные иллюминации. Сочинил артиллерии майор Михайло Данилов в 1777 г.»; «Ясное показание как приготовить фейерверк» (1779 год), переиздававшийся в 1782 и 1822 годах; «Письма к приятелю о полезных и любопытства достойных материях» (1783 год). Очень интересны «Записки артиллерии майора М.В. Данилова», изданные им в 1771 году. Знающий фейерверочное дело не по наслышке, в книге 1777 года он писал: «Во времена его Величества (Петра I. – П.К.) художественные огни изготовляли Преображенского Полка бомбардирские офицеры Карчмин и Писарев, которых записи до наших времен сохранились». Далее, в его же сочинении мы читаем: «В России первым фейерверкером был, а потом и оберфейерверкером г. Демидов».

 

 

Использованием ракет не только для фейерверков, но и для военного назначения занялись несколько позднее. Исследования в этой области велись в обстановке строгой секретности в некоторых европейских государствах, поэтому доступных печатных работ по ракетной технике так и не появилось: секреты производства перспективного вооружения держались в тайне. Было лишь известно, что малоуспешные опыты по созданию боевых (зажигательных) ракет производились в 1791–1798 годах во Франции инженерами-пиротехниками Клодом Руджиери, Филиппом Бельером и капитаном артиллерии Морисом Шевалье.

 

Генерал Уильям Конгрев (худ. Г. Кнеллер)

 

Многие военные зарубежные специалисты и ученые малоуспешно повторяли опыты Шевалье, не поднимая шумихи, но только одному из них удалось добиться большего успеха. Это был английский конструктор полковник Уильям Конгрев (1772–1828). Он родился в графстве Мидельсекс в семье генерала, окончил Королевскую академию и стал работать в Королевской лаборатории в Вулвиче, где и заинтересовался ракетами. В некоторых книгах ошибочно утверждается, что он был участником мейсорской кампании, во время которой индийские войска под командованием Типпо-Сагиба применяли ракеты. На самом деле Конгрев никогда не был в Индии, но образцы ракет Типпо-Сагиба у него, конечно, были, и он использовал их для совершенствования своих собственных конструкций. В 1801–1802 годах Конгрев скупил самые большие ракеты, захваченные во время индийской кампании, которые он мог достать в Лондоне. Он заплатил за них из собственного кармана и начал опыты по дальнобойной стрельбе или, точнее, по запуску ракет, целью которых было установить максимальную дальность полета ракет. Он нашел, что она не превышает 450–550 м, то есть уступает в этом отношении индийским военным ракетам почти в два раза. Тогда он обратился к начальству с просьбой разрешить ему поставить новые опыты; в этом его, по-видимому, поддерживал отец, генерал-лейтенант В. Конгрев, инспектор королевской лаборатории в Вулвиче. Лорд Чатам дал Конгреву младшему разрешение использовать лаборатории и испытательные полигоны.

 

Свои исследования Конгрев начал с изучения боевых зажигательных ракет калибром 3,5 дюйма (87 мм). Корпуса этих ракет представляли собой цилиндрические гильзы из листового железа толщиной 1,27 мм. Корпус, имевший длину 1028 мм, плотно набивался так называемым «движущим» составом и имел днище с отверстием («очком») для выхода реактивной струи. Головные части боевых ракет, в отличие от пиротехнических, изготовлялись отдельно от гильз и представляли собой зажигательную смесь, помещенную в колпаке конической формы с отверстиями, либо сферическое ядро со взрывчатым веществом. Стабилизатор в виде деревянного шеста («хвоста») длиной 4880 мм крепился к корпусу посредством медного кольца и удерживался на месте двумя железными кольцами меньшего размера, припаянными к корпусу. Запускались конгревовы ракеты с помощью громоздких передвижных лафетных установок. Для придания ракетам нужного направления Конгрев использовал тонкостенные пусковые трубы, которые изготовлялись из меди. При массированных ракетных ударах трубы заменялись легкими деревянными рамами, похожими на широкие лестницы-стремянки. Ракеты Конгрева выпускались в следующих весовых калибрах: 18, 24, 32, 42, 100 и 300 фунтов (8, 11, 15, 19, 45 и 136 кг, соответственно).

 

Проводя эксперименты с ракетами, Конгрев вскоре сформировал некоторые основы теории проектирования и производства пороховых ракет, включающей технологию поддержания устойчивого процесса горения топлива и методику использования хвостовых стабилизаторов для управления ее полетом.

 

Работал английский полковник-артиллерист энергично и увлеченно, да и события того требовали: началась эпоха наполеоновских войн, вся Европа клубилась дымами сражений, Англия воевала с Францией. И вскоре настойчивый исследователь добился увеличения дальности полета ракет до 1800 м. Об успехах Конгрева стало известно правительству, и не случайно в 1805 году в Вулвич пожаловал сам премьер-министр Уильям Питт, которому были продемонстрированы новые достижения. А затем ракеты были показаны принцу-регенту – и новое оружие было принято в Англии на вооружение. Но главное испытание для любого оружия – бой. В том же году Конгрев со своими ракетами участвовал в экспедиции адмирала Сиднея Смита, руководившего штурмом французской крепости Булони с моря. Штурм был отбит, ракеты испытания не выдержали. Один английский артиллерист писал: «Ракеты... летали по всем направлениям, за исключением надлежащего, некоторые возвращались даже на нас, к счастью не делая нам никакого вреда». Что случилось с ракетами Конгрева во время экспедиции к Булони, не совсем понятно; некоторые военные историки утверждают, что применить ракеты помешала погода, другие говорят, что было запущено около 200 ракет, повредивших только три здания. После ракетной атаки французские солдаты собирали в городе пустые корпуса ракет и весело посмеивались над английским «грозным» оружием. Сам Конгрев остался весьма недовольным действием своих ракет и взялся за их усовершенствование. Тем не менее, эти события подтверждают, что англичанам принадлежит пальма первенства применения боевых ракет в Европе.

 

Видно, не зря существует пословица: «Первый блин комом». Конгрев вернулся в Вулвич расстроенным, но раскисать себе не позволил, напротив – энергично принялся за новые эксперименты. В дальнейшем его ракеты стали более эффективными. В 1806 году Булонь вновь подверглась разрушительному огневому налету, французская крепость была, по существу, уничтожена ракетами Конгрева. А в следующем году в результате массированного применения ракет сгорела дотла большая часть Копенгагена («сожжение Копенгагена ракетами»). При этом указывалось на использование около 25 тысяч ракет, хотя сам Конгрев утверждал, что было запущено лишь 300.

 

Хотя зажигательные ракеты и решили исход нескольких осад, Конгрев подвергся критике со стороны офицеров других родов войск, на что он в одной из своих книг дал резкую отповедь. «Одна из моих 14,5-кг зажигательных ракет, – писал он, – содержит около 3,2 кг взрывчатого вещества, то есть столько же, сколько находится в снаряде 254-мм мортиры. Но, – добавлял он, – эти ракеты имеют максимальную дальность в 2700 м, тогда как 254-мм мортиры – 1800 м. Кроме того, ракетные батареи являются весьма подвижными подразделениями, а 254-мм мортира представляет собой самое неуклюжее орудие на вооружении английской армии».

 

Успехи Конгрева определялись не только конструктивными достоинствами его ракет, но и правильной тактикой их применения. Конгрев писал: «Главная суть и дух ракетной системы заключается в средствах одновременного запуска в короткий промежуток времени, либо даже мгновенно, большого числа ракет с использованием малых средств». Но, как человек увлеченный, Конгрев не всегда мог оставаться объективным. Он, например, ратовал за полную замену всей ствольной артиллерии ракетными установками, считал, что ракеты в ближайшие годы вытеснят все огнестрельное оружие. История показывает, что это ошибка. Но увлеченность и энтузиазм Конгрева, его безусловные конструкторские успехи привели к признанию ракет, помогли организации их производства, возбудили стремление к дальнейшим совершенствованиям. Помимо Англии ракетные войска стали появляться во многих армиях Европы: Франции, Италии, Австрии, Пруссии, Швеции, Испании, Дании. Даже далекая Бразилия решила купить английские ракеты. «Конгревовы» ракеты иногда копировали, но чаще заказывали в Англии. Не лишенный практической жилки, Конгрев быстро сообразил, что на всем этом деле можно неплохо заработать, ведь мир, наступивший в Европе после долгих кровавых лет наполеоновских войн, вовсе не означает, что его ракеты нигде не понадобятся. Полковник построил под Лондоном собственный заводик: оружейник превратился в фабриканта. Он стал подписывать контракты на монопольную поставку ракет. Пытаясь рекламировать свои ракеты, Конгрев издал несколько книг. В знак признания его заслуг в разработке европейских боевых ракет последние стали называться «конгревовы», а сам он стал генералом.

 

Влияние Конгрева на развитие ракет в Европе было велико, прежде всего, потому, что его ракеты весьма ярко проявили себя в боевых действиях. В это время специалисты европейских государств только приступили к исследованию возможности модернизации фейерверочных ракет в боевые. Деятельность европейских артиллеристов в области ракет в ту пору сводилась к тому, чтобы, во-первых, узнать все возможное о ракетах Конгрева и получить образцы этих ракет; во-вторых, скопировать английские достижения и, в-третьих, каким-либо образом усовершенствовать эти ракеты.

 

В России в начале XIX века собственные, оригинальные исследования характеристик порохов боевых ракет – так называемое «химическое разложение» и разработка боевых ракет проводились под руководством Военно-ученого комитета (ВУК) в Петербургской пиротехнической лаборатории, возглавляемой Ф.С. Челеевым, где еще служил престарелый знаток ракетного дела цейхвартер 8-го класса подполковник А.П. Демидов. Эта лаборатория была создана по распоряжению Александра I. В 1809 году Аракчеев сделал доклад «Положение о фейерверках», который он представил на утверждение императору. В этом «Положении…» сказано: «... учредить военную лабораторию на таком положении, чтобы она могла делать и для вольной продажи увеселительные фейерверки». Здесь изготовлялись разнообразные ракеты стоимостью от 14 копеек до нескольких тысяч рублей, а также игрушки в виде гусей и лебедей, приводимых в движение с помощью ракет. Военная пиротехническая лаборатория рекламировала свою продукцию изданием иллюстрированного каталога.

 

Лаборатория была достаточно неплохо оснащена для своего времени: уже в 1804 году имелось оборудование для изготовления сигнальных ракет, по характеристикам превосходившим зарубежные образцы. Химическое разложение, проводившееся российскими пиротехниками, заключалось в определении опытным путем с помощью имеющегося оборудования состава и процентного содержания частей ракетного пороха. Разработка же ракет сводилась к переделке фейерверочных ракет в боевые, не ухудшая их характеристик. Уже в 1810 году ВУК проводил химическое разложение некоторого количества порохового состава английских ракет, полученного из Парижа, но никаких особых веществ не нашел. В 1811 году в комитет для исследования поступило несколько образцов английских боевых ракет, полученных Александром I в качестве подарка от своего родственника английского монарха. Проведение работ ВУК поручил чиновнику 5 класса провиантского штата Алексею Ивановичу Картмазову, по-видимому, считая его наиболее компетентным и независимым специалистом-исследователем. Одну из ракет комитет передал Картмазову, который и занялся ее исследованием.

 

Принимая во внимание первые успехи англичан, Картмазов первоначально предположил, что эти достижения связаны с применением какого-либо особого ракетного состава. Поэтому вначале все усилия Алексея Ивановича были направлены на определение химического состава пороховой смеси английских зажигательных ракет. По результатам этого анализа Картмазов, используя опыт Данилова, пришел к выводу, что «в составе нет ничего особенного, и что ракеты сии не суть какое-либо новое особенного свойства зажигательное средство, а одно лишь приспособление стремительной силы ракет к перенесению на дальние расстояния обыкновенного зажигательного состава без употребления к тому тяжелых артиллерийских орудий» *.

 

 

* Следует отметить, что за границей подробный химический анализ зажигательных ракет У. Конгрева осуществил известный французский химик де Арсе лишь в 1814 г., что свидетельствует о неоспоримом приоритете работ русского ученого А. И. Картмазова в исследовании ракет.

 

 

С учетом результатов химического разложения порохового состава английских ракет Картмазов изготовил в лаборатории несколько образцов боевых ракет по системе, принятой в России, и по английской системе, незначительно отличавшихся процентным содержанием составляющих веществ. Эти ракеты и письменное заключение по результатам исследований он передал полковнику П.А. Козену, назначенному в апреле 1811 года командиром элитной лейб-гвардии конной артиллерии в Санкт-Петербурге, для проведения испытаний. За усердие, проявленное чиновником 5 класса провиантского штата А.И. Картмазовым при этих работах, 24 февраля 1812 года он был определен в члены Военно-ученого комитета.

 

В том же году полковник Козен стал руководителем всех работ Военно-ученого комитета по созданию нового вида оружия, как бы выполняя роль военной приемки. По образцу английских, в Петербургской артиллерийской лаборатории были изготовлены ракеты, которые П.А. Козен использовал для проведения сравнительных испытаний с отечественными зажигательными и рикошетными ракетами конструкции А.И. Картмазова. Организовать и провести эти испытания было поручено полковнику Козену самим великим князем Константином Павловичем, для Петра Андреевича это была большая честь. Изучив английские образцы, Козен, неплохо разбиравшийся в артиллерийских системах, внес некоторые улучшения в технологический процесс производства боевых ракет и стал, таким образом, одним из соавторов создания промышленной базы отечественного ракетного оружия.

 

Начавшаяся в 1812 году Отечественная война нарушила планы исследователей, и к началу войны они еще не успели отработать ракеты. После спада напряжения, вызванного неудачным для России начальным периодом войны, 8 августа 1813 года Военно-ученый комитет, принимая во внимание опыт Картмазова в проведении исследований по боевым ракетам, вновь привлек Алексея Ивановича к прерванным работам. Но характер работ уже изменился. Дело в том, что в комитет от Управляющего всеми министерствами князя А.М. Горчакова поступили две тетради с описанием на французском языке конструкций и технологии изготовления боевых ракет, а от инспектора всей артиллерии – три подобных тетради, полученные от англичан, находившихся в войсках при осаде Данцига. Алексей Иванович изготовил «как по описанию извлечений из рукописи, так и изложения аптекаря Кирхгофа»* несколько зажигательных ракет, которые он запустил для оценки результатов своих исследований. Анализ полученных результатов показал Картмазову, что по составу зарубежные ракеты мало отличались от отечественных, но качество их изготовления было несравненно выше. Придя к выводу, что в составе ракетного пороха английских ракет не содержится никакого секрета, Военно-ученый комитет, членом которого был известный ученый-артиллерист А.Я. Минут (1773–1842), сосредоточил внимание Картмазова на изучении «механической части» ракет, то есть на их конструкции.

 

* Константин Сигизмундович Кирхгоф (1764–1833) – русский химик, академик, директор Петербургской главной аптеки. Известен своими исследованиями в области каталитических процессов, а также работами по технической химии, взрывчатым веществам, анализу минералов.

 

Обогащенный результатами экспериментов с зарубежными ракетами, Картмазов поставил перед собой задачу изготовить опытные образцы боевых ракет 2-, 2,5и 4-дюймового калибров собственной конструкции двух типов – зажигательных и гранатных (картечных). За основу Картмазов взял конструкцию обыкновенных зажигательных ракет, головную часть которых снарядил большой гранатой или зажигательным составом. Опыт изготовления подобных ракет существовал в России давно и ко времени исследования сосредоточился в Пиротехнической лаборатории. Тем не менее, создать удовлетворительные по качеству боевые ракеты ему долго не удавалось. 

 

 

¸ Генераладъютант К.О. Поццо ди Борго

 

(худ. К.П. Брюллов, 1830 г.)

 

 

 

            Поэтому опыты по отработке ракет были продолжены – перспективность этого оружия не вызывала сомнений у российского военного руководства. После длительных и напряженных экспериментов в 1814 году Картмазову, наконец, удалось создать нужную конструкцию.

 

Первые опытные пуски ракет Картмазова, проведенные в июле того года, дали следующие результаты: зажигательные ракеты калибра 3 дюйма 6 линий* имели максимальную дальность полета 1260 саженей**, рикошетные ракеты с гранатой калибра 2 дюйма – до 800 саженей. Однако, как отмечалось в протоколах испытаний, многие ракеты имели неправильную траекторию полета. Проанализировав факты, Картмазов пришел к выводу, что проблема заключается в недостаточном качестве изготовления, связанным с ручным производством. Поэтому Алексей Иванович продолжил совершенствование не только конструкции ракет, но и технологии их производства. Появилась необходимость в теоретическом изучении проблемы, на что потребовалось время. Одной из проблем производства ракет являлось тщательное наполнение («набивки») ракетной гильзы пороховым составом, исключавшим пустоты и растрескивание.

 

• • • 1 дюйм – 25,4 мм;
    • 1 линия – 1/10 дюйма.

 

Тем временем, за границей, втайне от соперников велись активные работы по созданию и применению боевых ракет. Россия внимательно следила за этими работами и делала все возможное, чтобы получить результаты этих работ. Уже в феврале 1816 года военный министр направил на рассмотрение Военно-ученого комитета документы, добытые конфиденциальным способом генерал-адъютантом русском службы итальянского происхождения графом К.О. Поццо ди Борго. Документы содержали описание изобретенного французским капитаном Бурре способа употребления «на сухом пути и на море конгревовых ракет» и сопровождались чертежами и моделью. А.И. Картмазов принял самое деятельное участие в тщательном изучении представленных материалов с проведением надлежащих опытов над образцами конгревовых ракет.

 

Кроме того, в том же 1816 году военный министр направил в комитет (за № 1102) рукописную книгу на французском языке о приготовлении ракет, в частности, описание механических способов «набивки ракет с той точностью и единообразием, до каковой ручной работой достичь невозможно». По мнению министра, при соблюдении условий, приведенных в этой книге, в России удалось бы произвести ракеты с дальностью полета до 1200 саженей, то есть, как и у англичан.

 

Внимательно изучив рукопись и произведя сравнительные опыты с ракетами, А.И. Картмазов изложил свои замечания по способу их изготовления в записке. В ней он предложил и собственные конструкции «зажигательных и рикошетных ракет по размеру и правилам, деланным членом ВУК 5 класса Картмазовым». Эту записку он представил в Военное ведомство, где она была внимательно изучена и одобрена. На основании этой записки в марте 1817 года Картмазова откомандировали к инспектору всей артиллерии Баранову для приготовления к демонстрационным пускам разработанных им зажигательных и рикошетных ракет.                      

 

Изготовление их было поручено командиру Петербургской артиллерийской лаборатории Ф.С. Челееву под руководством члена Военно-ученого комитета чиновника 5-го класса А.И. Картмазова. Демонстрационные пуски для предварительной оценки качества и тактико-технических характеристик отечественных ракет предполагалось осуществить в апреле 1817 года на Волковом поле. Кроме того, для Первой армии было изготовлено 980 ракет, при этом была оценена стоимость изготовления одной ракеты – 8 рублей 50 копеек, а вся партия стоила 8330 рублей.

 

Опыты проводились в начале апреля в присутствии инспектора всей артиллерии* барона П.И. Меллер-Закомельского. При этих опытах были получены следующие обобщенные данные: верховые (навесные) зажигательные ракеты большого калибра (91,44 мм) достигали максимальной дальности 2986,4 м, а рикошетные малого калибра (50,8 мм) с гранатой – до 1710 м. Для сравнения – дальность полета ракет В. Конгрева достигала 3000 ярдов (2740 м).

 

    * Инспектор всей артиллерии – высший чин рода войск (артиллерии) в России в XIX в., соответствующий современному званию «маршал».

 

Инспектор всей артиллерии,

барон П.И. МеллерЗакомельский (литография, неизв. художник

 

 

Ракеты и результаты демонстрационных отстрелов были одобрены инспектором всей артиллерии. Основываясь на его оценке, Картмазов «имел счастье» представить результаты опытов наместнику Царства Польского великому князю Константину Павловичу, который в то время находился в Стрельне под Санкт-Петербургом. Константин Павлович пришел в восторг от отечественных боевых ракет. За свои исследования А.И. Картмазов удостоился благоволения великого князя, всячески поощрявшего работы по развитию ракетного оружия. В свою очередь Алексей Иванович преподнес Константину Павловичу в письменном виде изобретенный им «секрет состава для сих ракет со всеми моделями тем принадлежностям, кои необходимы для сделания оных».

 

Параллельно с А.И. Картмазовым усовершенствованием ракет активно занимался полковник-артиллерист А.Д. Засядко (1779–1837). Ознакомившись с результатами пусков конгревовых ракет при Дрездене в 1812 году и имея основательные познания в физике, химии и механике, а также начальные сведения о фейерверочных ракетах, он поставил перед собой задачу раскрыть секреты конгревовых ракет и в 1815 году по своей инициативе, со свойственной ему увлеченностью взялся за организацию опытов над подобными ракетами. Но работы эти требовали материалов и денежных средств, которых Засядко в то время не имел. Тогда он решился на весьма серьезный и неординарный шаг. После смерти отца по разделу с братом ему досталось небольшое имение близ Одессы. Александр Дмитриевич продал его и на вырученную сумму приобрел оборудование и материалы для проведения своих исследований.

 

В течение двух лет, самостоятельно, не имея информации об аналогичных работах А.И. Картмазова, Засядко без устали трудился в своей мастерской, оборудованной на собственные средства. Помощником его в работе и экспериментах был смышленый деревенский парень Василий Лашта. Первоначально Засядко предполагал, что важнейшей проблемой создания ракет является ракетный порох, и основные усилия его были направлены на поиск оптимального состава пороха. Найдя нужное соотношение состава, Александр Дмитриевич принялся за поиск совершенной конструкции боевых ракет. Не имея возможности видеть конструкцию зарубежных ракет не получая детальных сведений об их производстве, Засядко решил, что боевые ракеты, есть то же самое, что и фейерверочные. » )

 

Позже он писал: «Вменяя всегда в священную себе обязанность и особенное счастье быть по возможности полезным службе… искал я открыть способ употребления ракет средством зажигательным, и хотя не имел никогда видеть или получить малейшие сведения, коим образом англичане делают и в войне употребляют, думал, однако же, что ракета обыкновенная, с должным удобством приспособленная, есть то самое, что они столь необыкновенным и важным открытием высказать стараются». Поэтому он взял за основу конструкцию отечественных фейерверочных ракет, которые, как оказалось, мало чем отличались от конгревовых ракет, при этом их пороховой состав был весьма схож по составу с русским ракетным порохом.

 

Тщательно изучив конструкцию фейерверочных ракет, описанную в доступных ему книгах М.В. Данилова и А.П. Демидова, Засядко принялся за совершенствование конструкции ракет, их производства, пусковых станков и выработку рекомендаций по применению нового оружия. Он скрупулезно детализировал комплектующие боевых ракет: определил рациональные относительные размеры их составных частей и подобрал материалы, которые по своим физическим и химическим свойствам оказались бы пригодными для изготовления корпусов боевых ракет. Настойчивый исследователь разработал безопасную технологию их производства, исключающую возможность подрыва ракет на всех этапах изготовления и сборки. Кроме того, он исследовал недостатки фейерверочных ракет и предложил способ избежать их при изготовлении, хранении и употреблении боевых ракет. Несколько изменив конструкцию фейерверочной ракеты (в головной части), он создал основополагающие конструкции зажигательных и гранатных боевых ракет 2-, 2,5и 4-дюймового калибра.

 

Вопрос пуска ракет и применения их в армии стоял особо. Конгрев ратовал за замену всей артиллерии ракетами, но не сумел освободить новое оружие от «артиллерийского наследия» – станки для запуска ракет являлись, по сути, орудийными лафетами. Граф М.С. Воронцов, наблюдавший в бою применение англичанами ракет, писал о лафетах как о «больших тяжелых машинах, возимых разным числом лошадей», и что станки Конгрева «не суть иное, как дурная артиллерия». Засядко для пуска ракет самостоятельно разработал и создал специальный пусковой станок, легкий и удобный в эксплуатации. Он состоял из деревянной треноги и трубы, вращающейся в горизонтальной и вертикальной плоскостях. В сложенном состоянии его мог переносить один человек. Кроме того, Засядко разработал многозарядный пусковой станок, позволявший вести залповый огонь. На этом станке Засядко провел большое число опытных пусков и добился дальности полета ракет до 2300 м.

 

Убедившись в справедливости своих предположений и обобщив результаты исследований, Александр Дмитриевич в апреле 1817 года направил на имя инспектора всей артиллерии барона П.И. Меллер-Закомельского рапорт «О деле ракет зажигательных и рикошетных» с полным описанием своего изобретения. В этом рапорте, явившемся, по сути, одним из первых отечественных трудов по боевым ракетам, он отмечал легкость, дешевизну и необыкновенное удобство в перевозке ракет, что составляло, по его мнению, «превосходство оных». В рапорте он предлагает ввести определенную стандартизацию конструктивных параметров ракет. Попутно он разработал ряд предложений по возможному применению ракет в войсках, при обороне крепостей, побережий. При этом Александр Дмитриевич высказал весьма оригинальную идею, которая впоследствии была воплощена в России. Он предполагал, что «понеже порох делается и хранится во многих приграничных местах, то в войсках можно возить одни только железные листы для изготовления ракетных гильз, а ракеты изготовлять по мере надобности, таким образом, предотвращая готовые ракеты от порчи при дальней перевозке» (об этом не мечтал даже сам Конгрев!). Засядко привел описание оригинальной конструкции своего пускового станка, существенно отличавшегося от тяжелых, громоздких конгревовых лафетов простотой и легкостью. Этот труд явился, одновременно и инструкцией по изготовлению, и наставлением по боевому использованию ракет в русской армии.

 

Рапорт начальника артиллерии 7-го пехотного корпуса А.Д. Засядко был представлен в Военно-ученый комитет. По рассмотрению его предложений Комитет решил провести опытные стрельбы, для чего вызвал Засядко в Петербург. Местом опытных стрельб был выбран полигон на Волковом поле.

 

В 1817 году в апреле на Волковом поле в Петербурге с разрешения Военного министра генерала от инфантерии П.П. Коновницына были проведены показательные пуски ракет Засядко в присутствии великого князя Константина Павловича, членов Военно-ученого комитета П.А. Козена и А.И. Картмазова. По своим характеристикам и ракеты, и пусковые станки к ним превосходили английские и французские образцы. По результатам пусков Комитет признал полезность работ А.Д. Засядко и решил представить их на высочайшее рассмотрение. Александр I так был доволен инициативой изобретателя и его бескорыстием, что выразился по этому поводу довольно красноречиво: «Слава Богу, есть офицеры, которые служат из одной только чести!». В том же году ракеты и пусковые станки системы А.Д. Засядко были приняты на вооружение русской армии. Позже отмечалось, что «если ракеты английские называются именем английского генерала, то и русский генерал имеет точно такое же право на ракеты свои в России».

 

Константин Павлович с большим интересом наблюдал за опытными стрельбами ракет А.И. Картмазова и А.Д. Засядко, которые в 1817 году специально для него устроил его брат генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович. Ракеты и результаты демонстрационных отстрелов были одобрены великим князем. По договоренности с Михаилом Константин Павлович, вдохновленный успехами соотечественников, вознамерился ввести этот вид оружия в арсенал русской армии*.

 

* По другим данным, введение в России конгревовых ракет следует приписать начальнику инженерной части Николаю Павловичу в бытность его великим князем. Это предположение основывается на том, что Николай Павлович в 1817 году совершил поездку по Англии, где его сопровождал генерал Конгрев. В том же году эти ракеты были введены в России на вооружение. Однако, как показали наши исследования, инициатором принятия ракет на вооружение в России явился все-же великий князь Константин Павлович, а узаконил введение генерал-фельдцейхмейстер Михаил Павлович.

** 1 сажень – 2,133 м.

 

 

Вернувшись в Польшу, он поручил капитану Й.З. Бему (1794–1850), артиллерийскому офицеру и теоретику (теория и конструкция ракет), проводить в помещениях Варшавского арсенала работы по отработке боевых ракет и улучшению их характеристик.

 

Поляк Йозеф Закариаш Бем после учебы в Школе артиллерии и инженерии был назначен лейтенантом конной артиллерии; в этой должности служил под командой Даву и Макдональда в кампании 1812 года на стороне французских войск – тогда Польша «дружила» с Францией, воевавшей против России.

 

 

Разработчик пороховых ракет капитан

 

Й.З. Бем

 

 

«Понюхать ракетного пороху» Бему пришлось в 1813 году при осаде англичанами Гданьска. Первая ракетная атака, проведенная 26 августа, не причинила городу никакого ущерба, и только при второй бомбардировке, в сентябре 1813 года, удалось поджечь 23 здания. В ходе третьей атаки (20 октября) были подожжены продовольственные склады, вследствие чего 27 ноября город капитулировал. Своим участием в обороне Гданьска капитан Й. Бем заслужил крест Почетного легиона, и после сдачи этой крепости остался в Польше, которая вошла в состав Российской империи.

 

В 1816 году после дуэли несдержанный Бем был наказан великим князем Константином и, полный собственного достоинства, подал в отставку в 1817 году. Однако, лишенный средств к существованию, он вскоре вернулся на военную службу; некоторое время читал лекции по артиллерии и фортификации в Зимней школе артиллерии и продолжал эксперименты с сигнальными ракетами. Основное усилие в своих исследованиях Бем сконцентрировал на изучении пороховых составов. Результаты экспериментов он изложил в рапорте на французском языке «Заметки о ракетах зажигательных, собранные Йозефом Бемом, капитаном польской артиллерии конной» и представил его великому князю Константину Павловичу. В 1820 году он издал книгу о ракетах.

 

 

Перевозимая пусковая ракетная установка конструкции капитана польской армии

Й. Косиньского  (1820-е гг.)

 

Этому капитану II класса и доверил великий князь работы по организации ракетного подразделения и совершенствованию ракетной техники в Варшавском арсенале. С Бемом сотрудничал капитан артиллерии Йозеф Косиньский, который сконструировал для его ракет перевозимую пусковую установку в виде облегченного колесного лафета. Восемь 3-фунтовых пусковых установок подобного типа составили основу полубатареи первого в Царстве Польском Ракетного корпуса, сформированного позже (в 1822– 1823 годах) по предложению Константина Павловича. Корпус делился на полубатарею ракетного корпуса под начальством капитана I класса Йозефа Ясковского и команду пеших ракетчиков под командой капитана II класса Кароля Скальского. Ракетчики дислоцировались в городе Варка, а штаб корпуса размещался в Варшаве. На вооружении корпуса имелась 1000 ракет.

 

Помогал Бему и Косиньскому бригадный генерал Пьер Шарль Франсуа Бонтан (1777–1840). Родился он 3 ноября 1777 года в Париже. После окончания Политехнической школы в конце 1795 года был выпущен су-лейтенантом и направлен в 8-й полк пешей артиллерии Западной армии под командованием генералов Тилли, Мишо, Эдувиля и Бернадотта. Через год стал адьютантом генерала Аника. Капитан с 13 ноября 1804 года. Участвовал в сражениях при Йене, Пултуске, Прейсиш-Эйлау. 14 апреля 1807 года стал кавалером ордена Почетного легиона. Вошел в состав группы офицеров маршала Даву, организовываших армию Герцогства Варшавского. Осенью 1808 года по просьбе военного министра Герцогства князя Юзефа Понятовского Бонтан перешел на службу Герцогства Варшавского в звании шефа батальона с 4 марта 1809 года. В кампании против австрийцев в 1809 году участвовал в боях под Сандомиром. 20 апреля 1810 года награжден крестом «Virtuti Militаri». В тот же день Бонтан становится полковником, директором артиллерии Герцогства. Бонтан руководил работами по сооружению Варшавского арсенала, организации пороховых и оружейных заводов. Вместе с генералом Пеллетье приложил огромные усилия в деле количественного и качественного роста польской артиллерии. Принимал участие в кампании 1812 года. В 1813 году участвовал в битвах при Лейпциге и Ганау. Благодаря усилиям Бонтана артиллерия VIII корпуса Великой армии была вывезена в Майнц. С 5 января 1814 года Бонтан снова на французской службе, командует Оксоннским гарнизоном. После отречения Наполеона получил отпуск для лечения последствий обморожения при Теплице. Вернулся в Польшу к жене-польке и детям. 24 августа уволен с французской службы и принят на службу в Царстве Польском. С 1818 года директор службы артиллерийских материалов и Варшавского арсенала. В 1819 году принят в масонскую ложу «Щит Севера». Генерал бригады армии Царства Польского с 29 сентября 1822 года.

 

В том же году по распоряжению великого князя Константина возглавил ракетные батареи, созданные при артиллерии Царства Польского*. Константин Павлович, который очень любил артиллерийского генерала Бонтана, очень часто приглашал его к столу отобедать. Чаще всего они беседовали о развитии пиротехнической лаборатории, новинок ракет, в которых хорошо разбирался Бонтан. Великий князь считал развитие ракетного дела в России своей личной заслугой и средств на это не жалел.

 

* В начале польского восстания П. Бонтан был арестован вместе с генералом Редлем. Затем при переходе на сторону восставших утвержден в прежней должности диктатором восстания Гжегожем Юзефом Хлопицким. Руководил артиллерийскими парками Войска Польского при обороне Варшавы в 1831 году. Оставался в строю до капитуляции. Как «политически нейтральный» специалист вывезен в Москву в январе 1832 года, где продолжил службу на пороховых заводах. Дослужился до чина генерал-майора. Погиб 28 августа 1840 года при взрыве во время испытаний в Санкт-Петербурге. В польских и французских источниках подробностей о службе и трагической гибели Бонтана, к сожалению, нет.

 

Еще в 1815 году великий князь, которому, вероятно, докучали строгости военной службы, искал отдохновения в лучшем обществе и начал бывать в доме Броница. Здесь, за чайным столом, в обществе девиц Грудзинских, он казался совсем иным человеком. Великий князь был чрезвычайно любезен и деликатен с дамами, ухаживал на балах, подавал шаль дамам, с которыми он танцевал. Необыкновенная красота и превосходное воспитание сестер, которым они были обязаны англичанке мисс Коллинз, не могли не привлечь внимания цесаревича. Однако обворожила его только одна из них – Иоанна (Жанетта) Грудзинская. Светские остряки не преминули заметить, что, танцуя гавот, юная графиня проскользнула в сердце Константина. Ему было тогда тридцать шесть, ей двадцать, но он влюбился в нее без памяти. Она напоминала ему нимфу, которая словно скользила по земле, не касаясь ее.

 

Черты лица Иоанны были тонкими, носик несколько вздернут, большие глаза смотрели умно и ласково из-под длинных ресниц, ее лицо окаймляли русые локоны. Хорошо сложенная, хотя и небольшого роста, белокурая, голубоглазая панночка своим кротким личиком вызывала самые нежные чувства. Князь П.А. Вяземский, служивший в то время в Варшаве, описывал ее так: «Она не была красавицей, но была красивее всякой красавицы. Белокурые, струистые и густые кудри ее, голубые выразительные глаза, улыбка умная и приветливая, голос мягкий, звучный, стан гибкий и какая-то облекающая ее нравственная свежесть и чистота. Она была Ундина. Все соединялось в ней и придавало ей совершенно отдельную и привлекающую внимание физиономию в кругу подруг и сверстниц ее».

 

Иоанна в Варшаве училась в пансионе французской эмигрантки Воше, а закончила образование в Париже. Она обольстила великого князя своей красотой и необыкновенной грацией. Он настолько увлекся ею, что в течение многих лет лелеял мысль о браке. Великий князь решил жениться, хотя возлюбленная не имела высокого происхождения – слишком велика разница между императорским сыном и дочерью небогатого графа. Но юная графиня Грудзинская держалась с ним с таким тактом и с такой осмотрительностью, что даже самые злоязычные варшавские кумушки не смогли сказать ничего в ее осуждение. Она оставалась скромной, сдержанной, принимая только его любовь и пренебрегая всем остальным. На ней никогда не видели ни украшений, ни драгоценностей больше, чем на ее сестрах.

 

Прежде чем жениться на избраннице своего сердца, Константину Павловичу следовало расторгнуть первый брак. За время раздельного проживания с супругом Анна Федоровна успела родить двух внебрачных детей, которых пристроили в приемные семьи. Этот факт не афишировался, но служил весомой причиной к расторжению брака. Да, и великий князь не страдал целомудрием. Теперь он предпринимал всяческие усилия, чтобы вдовствующая императрица и брат-император приняли его новый выбор.

 

 

Великий князь 

Константин Павлович (худ. Д. Доу, Т. Райт)

 

 

Однажды караул, сопровождавший великого князя, увидел, что цесаревич вышел из дома графини Грудзинской, бережно неся под шинелью какой-то большой сверток. Сев в коляску, он поехал к себе в летний дворец Бельведер. Впоследствии оказалось, что это был портрет Иоанны, который Константин привез в Петербург, чтобы показать брату Александру I и матери Марии Федоровне, как выглядит его невеста Великий князь был весьма упорен в своих устремлениях – в очередной приезд в Петербург он представил императору официальное прошение с просьбой о разводе. Александр I уведомил о нем Анну Федоровну: «Оно написано с полной искренностью. В виде причины развода мой брат выставляет единственное ваше удаление от него, в котором, из-за состояния вашего здоровья, вы живете вот уже девятнадцать лет, а также заявление, вами сделанное ему в Швейцарии в 1814 г., что по тем же обстоятельствам вы более никогда не намерены возвращаться в Россию…». Наконец, после долгих формальных процедур, Синод дал Константину Павловичу разрешение на развод с Анной Федоровной. 20 марта 1820 года императорским Манифестом объявлялось о расторжении брака: «по вниманию к домашнему положению Великого Князя Цесаревича в долговременном отсутствии Супруги Его, Великой Княгини Анны Федоровны, которая... по крайне разстроенному состоянию Ея здоровья, как до ныне к Нему не возвращалась, так и впредь по личному Ея объявлению, возвратиться в Россию не может».

 

Великий князь мог теперь жениться на Иоанне Антоновне Грудзинской. Сочетание браком произошло 12 мая (24 по новому стилю) 1820 года без всякой торжественности, без огласки, почти тайно. Жених приехал из Бельведерского дворца в кабриолете, которым правил сам. С ним не было никого из приближенных и прислуги. Венчание свершилось сначала по православному обряду в церкви Крулевского замка, а затем ритуалу римско-католической церкви в каплице этого же дворца. При бракосочетании присутствовали только четыре свидетеля, среди которых были Д.Д. Курута, П.А. Колзаков и А.А. Жандр.

 

 

 

 

 

Супруга великого князя Константина Павловича

княгиня Лович (в девичестве Грудзинская)

 

Но как ни старались сохранить тайну, молва о том, что цесаревич венчается с Грудзинской, быстро распространилась по Варшаве (тогда она была небольшим городом, в ней насчитывалось около 80 000 жителей). И все улицы, ведущие к Бельведеру, заполнили толпы народа. Зеваки не обманулись в своих ожиданиях. Варшава ликовала: великий князь сам вез молодую домой, правя кабриолетом, запряженным парой лошадей, – народ встречал их овациями.

 

Иоанна Грудзинская в июне по указу императора была пожалована огромным имением Лович в Мазовецком воеводстве, а согласно другому указу получила титул княгини Лович; она сделалась любимицей императорской фамилии, стала популярна и среди поляков, и среди русских.

 

Но царствующего 43-летнего сюзерена, бездетного в браке, давно волновала мысль о том, кто придет ему на смену. Император уже не надеялся иметь законного наследника, которому он мог бы передать по праву царскую власть. Династический вопрос вставал во всей остроте, складывалась опасная политическая ситуация. Александр понимал, что нельзя передавать Россию Константину, с его неуравновешенным, вспыльчивым характером, и не самой лучшей репутацией в обществе. Новоявленная княгиня Лович по своему происхождению не могла претендовать на титул великой княгини и ее дети, рожденные в браке с цесаревичем Константином, тоже не считались бы претендентами на царский трон. Кроме того, у самого великого князя не было законных детей, претендентов на императорский престол – сын от любовницы-француженки да дети от французской актрисы.

 

Чтобы исключить возможные притязания, еще 20 марта 1820 года император издал манифест, лишавший наследных прав детей, родившихся в подобных браках: «Объемля мыслию различные случаи, которые могут встречаться при брачных союзах членов императорской фамилии… Мы признаем за благо для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей… Если какое-либо лицо из императорской фамилии, вступив в брачный союз с лицом, не имеющим принадлежность ни к какому царствующему или владетельному дому, рождаемые от такого брака дети не имеют права на наследование престола». Так решилась участь Павла и Константина.

 

 

 

Княгиня Ульяна Михайловна Александрова

(Жозефина Вейс)

 

 

Тогда же Константин Павлович подписал отречение от престола и передачу его Николаю. Экземпляры документа хранились в Сенате и московском Успенском соборе. Они хранились в запечатанных пакетах, на которых имелась надпись государя с требованием о немедленном вскрытии и опубликовании документов по получении известия о его смерти.

 

Теперь женатому Константину Павловичу предстояло разобраться в своих отношениях с французскими «подругами». Предполагая жениться, еще в сентябре 1816 года он, как мы знаем, пожаловал Жозефине, проживавшей в Бельведере, имение и причислил ее к дворянскому званию под именем Ульяны Михайловны Александровой, чтобы скрыть ее истинное положение при Дворе. Но, несмотря на все эти «подарки судьбы», она оставалась заурядной женщиной. Когда ей стало известно о серьезных намерениях ее высокого покровителя, она начала устраивать великому князю сцены ревности. Эта дама, для которой светское общество Варшавы было закрыто навсегда, с удивительной самоуверенностью все еще на что-то надеялась – она верила в обещание великого князя узаконить их отношения. Вряд ли это могло быть самом деле, поскольку подобный брак цесаревича с простолюдинкой был невозможен. Сам Константин Павлович, чтобы не прерывать их «дружбы» и после его женитьбы иметь возможность принимать ее открыто в своем семейном доме, предложил ей вступить с кем-нибудь в законный брак. В марте 1820 года она была вынуждена выйти замуж за адъютанта великого князя полковника лейб-гвардии Уланского полка Александра Сергеевича Вейса, брата княгини Трубецкой, и удалиться из Бельведера.

 

Между тем, своему искренне обожаемому сыну Павлу, который по прежнему проживал в Бельведере, Константин Павлович обеспечивал достойное домашнее воспитание. Одним из воспитателей сына цесаревича был французский эмигрант, представитель древнего графского рода, бывший кавалерийский офицер Мориоль. Почти ровесник великого князя, Мориоль стал не только наставником его сына, но в некоторых случаях и доверенным лицом самого Константина Павловича. Ему выпал редкий случай наблюдать хозяев Бельведерского дворца в их повседневной, будничной жизни. Поэтому он был в курсе того, как проходила семейная жизнь цесаревича. Вторым воспитателем Павла в Варшаве был поляк Фавицкий. Мориоль с ним не ужился, и это отразилось на его отношении ко всему польскому. Воспитание Павла осуществлялось этими педагогами под непосредственным наблюдением приближенного великого князя генерала Д.Д. Куруты, а потому воспитание носило характер строгости и замкнутости. У Павла, кроме молодого Фредерика Шопена и сводного брата Константина, не было знакомых ровесников. Он почти не пользовался свободой, проводя время в кругу близких лиц, воспитателей и преподавателей.

 

Но вскоре радужная эйфория первых дней в настроении молодой княгини Лович сменилась унынием и печалью. Причина оказалась в том, что великий князь через несколько дней после свадьбы посчитал вполне естественным, если он представит жене супругу своего адъютанта Вейса. Княгиня, пытаясь скрыть, насколько ей это неприятно, исполнила его желание и приняла госпожу Вейс, полагая, что этим все и закончится. Но великий князь пожелал нанести ответный визит и, несмотря на возражение супруги, настоял на своем. При этом он высказал пожелание, чтобы между женщинами установились добрые отношения. Но княгиня наотрез отказалась от такого знакомства. Константин Павлович был очень рассержен, и отношения между супругами испортились. А бывшая любовница цесаревича, ободренная такой ситуацией, продолжала свои визиты в Бельведер, что оскорбляло княгиню.

 

Косвенной причиной этих размолвок явился Павел, который для отца был предметом обожания, для госпожи Вейс предлогом оставаться в Варшаве, а для обоих родителей поводом к сближению. И лишь у княгини Лович он не мог вызвать искренней любви. Мать мальчика требовала, чтобы он навещал ее каждый день, и эту обязанность Мориоль возложил на Фавицкого. Сопровождать Павла ему было не очень приятно, так как близость к княгине заставляла его избегать всего, что имело отношение к госпоже Вейс. Мориоль вскоре заметил, что и Павел стал вызывать у Фавицкого раздражение, которое он, как ни старался, не мог скрыть. Из-за этого у него начались постоянные столкновения с матерью Павла, так как она была весьма недовольна недоброжелательством, с которым Фавицкий относился к мальчику даже в ее присутствии. Под предлогом свидания с сыном она нередко отправлялась в Бельведер и являлась к княгине, которая то принимала ее, то закрывала перед ней двери. Этот непоследовательный, раздражающий образ действий доставлял неудовольствие одной стороне и много горя другой. Все это продолжалось около полугода.

 

Но случилось непредвиденное. Желая сделать приятное невестке, Александр I, прибывший в 1821 году на открытие заседания сейма в Варшаве, прислал ей лучшие клавикорды, которые только нашлись в городе. И вот, в один из утренних визитов в Бельведер, которые госпожа Вейс наносила под предлогом посещения сына, она увидела на половине княгини великолепные клавикорды. Искушенная в тонкостях женских интриг, она отлично умела скрывать не прерывающиеся отношения с великим князем и посчитала себя вправе устраивать ему сцены. Понимая, что прекрасный инструмент – подарок жене цесаревича, она решила показать законной супруге свою силу и имела дерзость потребовать клавикорды себе. После энергичного разговора Иоанне Антоновне, всячески сопротивлявшейся напору решительной француженки, все же пришлось уступить, и инструмент стал украшением салона госпожи Вейс. Когда в очередной раз император приехал к брату в Бельведер отобедать, он не увидел своего подарка и все понял. В свое время он дал согласие брату на его брак, желая устроить ему счастливую жизнь с любимой женщиной. И вот оказывается, что это счастье под угрозой. Император приказал выслать госпожу Вейс из города, несмотря на возражение Константина Павловича, ссылавшегося на польскую конституцию.

 

 

¸ Клавикорды, ставшие причиной скандала

 

Великому князю не оставалось ничего другого, как прервать прежние отношения с Ульяной Михайловной. Госпожа Вейс, оставив сына Павла, признанного императорской семьей, в Варшаве, уехала с мужем во Францию. Эта вынужденная жертва так сильно повлияла на ее здоровье, что она должна была переезжать из одного места в другое для лечения. Она долго томилась, как бы спасаясь от угнетающих ее телесных и душевных недугов, и удрученная ими, скончалась в Ницце 5 апреля 1824 года.

 

В похожей ситуации оказалась и другая фаворитка великого князя Клара-Анна де Лоран, но положение ее было еще более затруднительным: ее дети не были признаны императорской фамилией. Клара-Анна, перед которой разыгрался поучительный спектакль с Ульяной Михайловной, скромно проживала в одной из резиденций, выбранных самим великим князем, – в Лазенках. Оторванная от привычных парижских связей, в Варшаве она так и не приобрела добрых знакомых; да здесь это было бы и невозможно – ведь все знали ее происхождение и не рисковали вызывать неудовольствие княгини Лович. Да и сам Константин Павлович, по доброму братскому совету императора, устранился от связей с Лоран. Единственным ее утешением оставался один из варшавских театров, где она продолжала играть под театральным псевдонимом Констанс. Детей же, рожденных ею, – Константина и Констанцию записали воспитанниками князя И.А. Голицына, вечного должника цесаревича. Горькую пилюлю, которую великий князь подсунул своему придворному, он решил подсластить. По просьбе Константина Павловича король Пруссии наградил Прусским орденом Голицына, бывшего в прошедшую французскую кампанию ординарцем при штабе его императорского высочества. Теперь князь состоял при его императорском высочестве отставным гвардии подпоручиком и двора его императорского высочества камер-юнкером.

 

Князь Иван Александрович Голицын, которого при дворе Императора за глаза называли Jean de Paris имел очень привлекательную наружность, красивое открытое лицо и это давало ему возможность исполнять при дворе Его Императорского Величества самые щекотливые обязанности. В двадцатых годах он был известен своими чудачествами. Свое прозвище он получил по названию современной французской оперы Буальдье, в переводе как «Иван Парижский». Князь был от природы очень забавен по рассказам его друзей, даже при всей своей сановитости в обстановке и кудреватости в речах. Князь был страстный игрок, житье в то время в Варшаве носило характер бивуачный, и азартная игра велась сильная, поэтому проигрыш его, в самое короткое время достиг чудовищных размеров. Его спас великий князь, оплатив его долги за некую услугу, оказанную в 1819 году. В последствии Голицын старался избегать карточных игр и стал заядлым театралом.

 

А Клара-Анна, получившая хороший урок на чужих ошибках, оставалась в тени и скромно занималась воспитанием своих детей. Прежде всего, она позаботилась о музыкальном образовании Констанции, у которой обнаружился прекрасный голос и выявились музыкальные способности. Крошка Констанция подрастала и с невольной дерзостью незаконнорожденных детей чертами лица выдавала тайну своего рождения. Когда она подросла, ее определили в консерваторию. Образование Константина взял на себя отец – с малых лет Константин Павлович прививал маленькому Косте любовь к военной службе, выезжая вместе с ним и Павлом на смотры Измайловского и Литовского полков, расквартированных в окрестностях Варшавы. К своим сыновьям Великий князь относился очень строго и требовательно.

 

После отъезда Ульяны Михайловны в залах и покоях Бельведерского дворца воцарились тишина и спокойствие. Между Константином Павловичем и его супругой установилось полное согласие, и княгиня ожила. Пережив неприятные для нее месяцы, она стала пользоваться любовью и преданностью мужа. Для многих современников оставалось загадкой, чем Иоанна Грудзинская привлекла сердце, до этого недоступное нежным чувствам. Более того, все члены императорского семейства высказывали княгине Лович расположение. Сам Александр I, бывая в Варшаве, проводил вместе с княгиней Лович немало времени. После обеда у брата он, взяв ее под руку, выходил гулять в сад. Во время такой прогулки, длившейся иногда более часа, они оживлено беседовали. При этом Константин Павлович, следовавший за ними, почтительно держался на расстоянии.

 

Сам цесаревич после второй женитьбы стал заметно меняться. При своем неукротимом характере он терпеливо нес бремя супружества и видел в молодой жене залог своего домашнего счастья, которого не знал прежде. При наклонности Константина Павловича к гневным вспышкам, к необузданным порывам в нем все же не было задатков непоколебимой гордости, не было и цельности характера, напротив, во многих случаях у него обнаруживались проявления слабости духа. И молодая жена скоро поняла это. Влияя на мужа, она несколько умеряла его бурные порывы. Конечно, она не могла исправить его природы, но своими внушениями сдерживала его в минуты запальчивости: «Константин! Надо прежде подумать, а потом только делать. Ты же поступаешь наоборот». Цесаревич смирялся и сознавал свои ошибки и свою несправедливость. Осенью, во время распутицы сообщение Бельведера с Варшавой было затруднено, из дворца в город ездили лишь по служебной надобности. Но Константину Павловичу такая затворническая жизнь не надоедала. Иногда, сидя у камина с сигарой, он как будто наслаждался таким уединением и видом осенней природы.

 

Время от времени он принимал в своей варшавской резиденции своих младших братьев – Николая и Михаила, ездивших в европейские королевства за невестами. Так, в 1822 году он принял возвращавшегося из Штутгарта от своей «заочной» невесты великого князя Михаила, который остановился у Константина Павловича и более месяца прожил у него. Старший брат, которому Михаил старался подражать во всем, продемонстрировал свои занятия военным делом, познакомил с сыновьями, которых он тоже старался приобщать к военному делу. Особенно приглянулся Михаилу трехлетний племянник бутуз Константин. С большим сожалением расставался Михаил с любимым братом.

 

Что касается Павла Александрова, то отец хотя и держал его в строгости (даже в одном из разговоров обмолвился, что если его сын «заразиться либерализмом», то он сам утопит его в Висле), но заботился о нем до конца своих дней. При этом никогда ничего не просил для Павла, ведь сбережения, которые он откладывал для него, должны были обеспечить ему если не блестящее, то, во всяком случае, безбедное существование. «Он может пойти далеко и при тех средствах, которые я ему оставляю», – говорил Константин Павлович.

 

Зато августейшие дяди не оставляли племянника без внимания. Павел, записанный по приказу императора Александра I юнкером в Конногвардейский полк, через короткое время был произведен в корнеты. В действительную службу вступил в 1823 году в чине поручика. Однако большим умом отпрыск цесаревича не блистал. Из воспоминаний воспитателей известно, какими способностями обладал сын цесаревича, какие интриги плелись вокруг этого. Однажды Фавицкий сказал графу Мориолю, как главному воспитателю, о своем желании подать в отставку. И просил предупредить об этом Д.Д. Куруту, ведавшего всей жизнью дворца, чтобы нашел ему замену. На вопрос Мориоля, чем вызвано такое решение, Фавицкий ответил, что «сделать порядочное из Павла невозможно, и поэтому он и хочет удалиться заблаговременно, пока он еще не несет за это большой ответственности». В своей записке на имя Куруты перед тем, как показать ее Константину Павловичу, Фавицкий писал, что «считает себя обязанным открыть глаза великого князя на все недостатки Павла, которые нельзя исправить до тех пор, пока мальчик не будет воспитываться вдали от отца. Без этого он не хочет участвовать в воспитании, и решился сказать правду, несмотря ни на какие последствия». Но Курута сказал, что эту записку нельзя передавать великому князю, так как он никогда не согласится расстаться с сыном и с тем, что его воспитание будет проходить без его непосредственного наблюдения.

 

В отличие от Павла, Константина окружала более скромная обстановка. Конечно, были и воспитатели, и занятия по предметам, и прогулки с отцом, но вместо семьи была легенда, придуманная для сокрытия «шалостей» великого князя. Первоначально Константин по малости лет не понимал трагизма своего положения. Однако со временем легенда, выдаваемая за правду, должна была сказаться на судьбе сына великого князя Константина Павловича.

 

В Бельведере вечерами по четвергам и субботам собиралось общество, состоявшее из великого князя, княгини Лович, дежурного адъютанта, молодого Павла Александрова и его гувернера Фавицкого, иногда присутствовал граф Мориоль или кто-нибудь из гостей. Вечер начинался обыкновенно в шестом часу. Великий князь в виц-мундире, не застегнутом на одну пуговицу (признак, что он по-домашнему, не на службе), спускался из верхних покоев и, поздоровавшись со всеми, начинал беседу. Говорил по большей части сам, занимая собравшихся анекдотами о петербургском и иных дворах. Иногда, занятый политикой, он высказывал свое мнение о заграничных делах, громил журналистов, разбирая их статьи, хвалил, либо порицал. Если на следующий день было назначено ученье или смотр, то, тревожась за погоду, он ежеминутно посылал камердинера посмотреть, как стоит барометр, или что делают в банке зеленые жабы: выходят они наверх или опускаются на дно? Наконец, подавали превосходный чай, который разливала сама княгиня Лович. В девятом часу Павел уходил с гувернером, а в десятом поднимался с места великий князь и, пожелав всем покойной ночи, уходил.

 

В мае 1825 года император Александр I приехал в Варшаву на открытие сейма. Основной целью его приезда было принятие сеймом дополнительных статей конституции, встреченных с негодованием теми поляками, которые придавали серьезное значение парламентскому управлению страны. Этими статьями устранялись роль и значение польской оппозиции из опасений, что она может вызвать у русских желание действовать также в России. Мало кто знал, что сам император разрабатывал конституцию Российской империи, но пока не решался обнародовать.

 

Когда Александр I уезжал из Варшавы, было заметно, что он озабочен положением дел в России: император догадывался о деятельности тайных обществ. Современники же считали, что виной этому служил зловредный мистицизм, вселенный в душу слабохарактерного монарха госпожой Крюденер и еще более усилившийся под влиянием бесед с княгиней Лович.

 

Недоверие к людям, отвращение к власти, сознание собственного бессилия поднять упавшую нравственность народа, предчувствие готовившихся в России смут, вызывало в нем желание отказаться от престола. Александр I мечтал удалиться на покой, уехать в Рим, где, предавшись всецело религии, надеялся обрести утраченное спокойствие духа. Император убеждал великого князя Константина Павловича и княгиню Лович отказаться от суеты мира и отправиться вместе с ним. Он рисовал им в самых ярких красках счастье, которое их ожидает. Книягиня Лович, давно мечтавшая о том же, видела в этом намерении перст Божий, волю Провидения, которое могло привести императора в лоно католической церкви. Великий князь из любви к брату исполнил бы пожалуй его желание, но отказаться от парадов, смотров, от всех своих любимых забав было выше его сил.

 

Граф Мориоль, воспитатель сына великого князя Константина Павловича, в своих записках «Великий князь Константин Павлович и его двор» писал об императоре в тот период: «Склонный к лени Александр окружил себя людьми, которые в полученной ими власти видели только возможность произвола и обогащения… Образовалась целая цепь взяточничества… Учреждения, имевшие целью наблюдать за общественным благосостоянием, мало-помалу приходили в упадок, и величие России, заложенное Петром Великим и так блистательно поддерживающееся Екатериной, остановилось в своем развитии. Для императора существовал только один Петербург с его увеселениями. Там он только и делал, что занимался мелкими любовными интригами и пускался в такие похождения, которым только можно было изумляться… и не брезговал французскими актрисами. С другой стороны, у него была любовница, прекрасная Нарышкина… Он большею частью жил у нее и лишь изредка выступал в роли Государя. Вкус к этому он сохранил до самой смерти, несмотря на грандиозные события… После Венского конгресса Александр впал в бездействие, которое было совершенно неуместно в его положении… он не хотел заняться внутренним устройством своей империи, где царил полный беспорядок».

 

Глядя на царственного брата, Константин Павлович, счастливый теперь в семейном кругу, утвердился в желании никогда не царствовать, но в 1825 году по обыкновению всех запутал. Известие о кончине императора Александра I было получено в 7 часов вечера 25 ноября 1825 года. В то время в Варшаве находился великий князь Михаил Павлович. Всю ночь братья провели в слезах и молитвах. 3 декабря Михаил Павлович прибыл в Петербург, а 5-го числа уехал обратно в Варшаву с обращением к великому князю Константину Павловичу, так как великий князь Николай Павлович великодушно отказался от престола в пользу старшего брата, несмотря на его отречение. Великий князь Николай бомбардировал Константина Павловича письмами с просьбами немедленно приехать в Петербург и принять престол. Тот отвечал отказом – просил не вербовать его в цари. Но ехать в Петербург, чтобы принести формальное отречение, цесаревич не пожелал – и дело, как известно, кончилось восстанием на Сенатской площади. 14 декабря, в самый разгар событий, в Петербург прибыл великий князь Михаил Павлович. Он немедленно отправился к лейб-гвардии конной артиллерии и привел к присяге ее офицеров.

 

Великий князь Константин Павлович явился в столицу Российской империи лишь 14 августа 1826 года на коронацию Николая I – незваный, неожиданно для окружающих. Выходя из собора по завершении церемонии, Константин Павлович вполголоса проговорил: «Теперь я отпет!». Это была всего лишь неумная шутка, которая, однако, впоследствии обернулась пророчеством.

 

 ¸ СанктПетербург, восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. (худ. К. Кольман)

                      

Император Николай Павлович наследовал от отца настойчивость, а от матери немки аккуратность, скромность, требовательность к себе и к окружающим, трудолюбивость и любовь к изящному. Историк Н.К. Шильдер отмечал, что от начального воспитания у Николая I сложились настойчивость, стремление повелевать, сердечная доброта, страсть ко всему военному, особенно любовь к инженерному искусству, дух товарищества, выразившийся в последнее время, уже по воцарении, в непоколебимой верности союзам, несмотря на вероломство союзников.

К себе самому император Николай I в высшей степени был строг, вел жизнь самую воздержанную, ел мало, большею частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина; за ужином съедал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил, но и не любил, чтобы другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно – рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. По утрам и вечерам Николай Павлович всегда долго молился, стоя на коленях. Спал на тоненьком тюфячке, набитым сеном…

Внешне казалось, что во дворце великого князя Константина Павловича в Варшаве потекла спокойная семейная жизнь. Со временем второго брака он зажил в любимом дворце тихо, скромно, вполне по-семейному. Интерьер отстроенного по желанию Константина Павловича Бельведера украшали изысканные творения мастеров: малахитовый стол, отделанный темной и золоченой бронзой, шикарные вазы, изящные канделябры. Стены дворца были увешаны портретами офицеров и рядовых, но главные места в многочисленных залах занимали портреты самого Константина Павловича. Обычно, после окончания парадов и смотров великий князь проводил время в Бельведере с молодой женой и старшим сыном Павлом, которого признала и Иоанна. Современники великого князя отмечали, что в семейной жизни она главенствовала, а Константин Павлович не противился этому. Среднего роста и несколько сутулый, с маленьким вздернутым носом и большими голубыми глазами, чрезвычайно щедрый к окружающим, Константин Павлович стал выглядеть не так уж молодцевато. Если в прежние времена он целый день мог ходить в мундире, был лихим наездником, то в последнее время, как будто состарившись, все чаще часами просиживал в спальне в халате и туфлях, а из-за боли в ногах с трудом садился на коня.

Не являясь по целым неделям на разводы, он однажды сказал: «Если поляки плюнут мне в глаза, я лишь им дозволю обтереть себя». Интересно отметить, что, желая польстить своему старшему брату, император Николай I приказал назвать спущенный в 1828 году в Петербурге 44-пушечный фрегат «Княгиня Лович», который был направлен для усиления русской эскадры в Греческом архипелаге.

Тишину и спокойствие двор вой жизни время от времени прерывали внезапные вспышки гнева Константина Павловича, усмирить которые могли лишь музыка. Зная об этом, княгиня Лович часто приглашала во дворец своего юного соотечественника – Фредерика Шопена (1810– 1849), будущего великого композитора. В то время Фредерик жил с родителями – Николаем и Юстин Шопенами – в правом крыле Казимирова дворца, где они открыли частный пансион для юных музыкантов. Современники вспоминали, что своей игрой на фортепиано Шопен усмирял вспышки неуравновешенного характера цесаревича и после сеансов «лечения музыкой» цесаревич становился «до слабости добр». В возрасте 10 лет Шопен сочинил марш и посвятил его цесаревичу.

 

Великий князь Константин Павлович

(худ. Л.И. Киль)

 

По сохранившимся свидетельствам, мать композитора урожденная Юстина Кжижановская, была чрезвычайно музыкальна, хорошо играла на фортепиано, обладала красивым голосом. Своей матери одаренный Фредерик обязан первыми музыкальными впечатлениями, привитой с младенческих лет любовью к народным мелодиям. С 9-летнего возраста будущий композитор постоянно находился в обществе женщин, именно в дамских салонах он научился изящным манерам, которые так ценили его будущие любовницы. В 1825 году Фредерик удостоился чести
сыграть свои опусы перед русским императором Александром I, который был так восхищен его игрой, что подарил пятнадцатилетнему юноше бриллиантовое кольцо. На следующий год, после окончания лицея, Фредерик был зачислен в Варшавскую консерваторию, основанную в 1821 году. Подружившись с молодым Павлом, Фредерик получил возможность часто бывать во дворце великого князя, а позже он стал музицировать с юной кареглазой Констанцией. Как свидетельствовали современники, она была хороша собой, и ее чистый девичий облик наполнял душу молодого пианиста восторженным поклонением. Биографы Шопена отмечали, что она была очень красива, и у нее был прекрасный голос. Теперь для нас этот факт не является таинственным – ведь ее мать была хорошей певицей. Сама Констанция поступила в 1829 году в консерваторию по классу пения. Весной 1829 года 19-летний Фредерик познакомился с юной певицей Констанцией Гладковской, студенткой оперного класса. Она стала одной из ярких звездочек в созвездии женских имен, окружавших жизненный путь композитора. Состоялась встреча на концерте воспитанников Варшавской консерватории. Высокая, стройная и темноволосая, с бархатным голосом девушка покорила сердце Фредерика. Вначале он держался в тени от Констанции, которая обычно вращалась в обществе поклонников, однако страстная любовь к музыке сблизила молодого музыканта и певицу.

 

 

 

 

 

Польский композитор Фредерик Шопен

 

 

 

Хотя в отрочестве он активно приударял за девочками, назначал им свидания, но когда он влюбился в Констанцию Гладковскую, – а было это перед самым отъездом в Париж – Шопен в течение года наблюдал за ней издали, не в силах подойти и представиться. Просил друзей передавать ей письма, бегал от нее, переживал и только за несколько дней до отъезда он осмелился с ней встретиться и что-то там сказать и даже обменяться кольцами. Стали ли они любовниками? Скорее всего нет.

Перед отъездом из Варшавы в 1830 году, собираясь дать последний концерт, Фредерик Шон обратился с просьбой к министру юстиции: разрешить участвовать в этом концерте двум певицам – Констанции и ее русской подруге Волковой. На прощание, огорченная предстоящей разлукой и не подозревавшая об интригах, Констанция подарила Фредерику свой перстень, который он не должен был снимать никогда, а Шопен посвятил Констанции свой знаменитый Второй фортепьянный концерт.

 

 

 

Возлюбленная Шопена Констанция Гладковская,

воспитанница Варшавской консерватории (неизв. художник)

 

 

А вот как вспоминает о Констанции Гладковской в 1830 году ее современник А.Ф. Лишин: «Актеры свели с ума всех наших генералов. Существует некая M-lle Гладковская, воспитанница драматической консерватории в Варшаве, дебютировавшая недавно с большим успехом здесь, в опере. Она и M-lle Волкова – любимые ученицы Соливы, капельмейстера этого заведения; он представлял их в салоны, где они пели. В Гладковскую влюбился генерал Исаков, который после своей поездки за границу считает себя обязанным покровительствовать искусствам. На днях он дал обед обеим девицам и Соливе, где, за десертом передал ей записку, на которую она ответила, и так завязалась переписка. Генерал Рихтер на днях послал Волковой, которую он едва знает, вуаль. Сумасшедшие!!!»

Констанция Константинова к тому времени стала очаровательной девушкой, на нее засматривались многие молодые люди, особенно удалые офицеры из окружения цесаревича. Одним из таких офицеров был поручик А.Ф. Лишин, служивший адъютантом начальника штаба лейб-гвардии Литовского полка графа Д.Д. Куруты. Статный, красивый, рослый молодой офицер в 1821 году был назначен ординарцем к Александру I. В 1826 году адъютант генерала Гогеля поручик Лишин выполнил особое поручение – доставил в Петропавловскую крепость польского патриота П.И. Мошинского, заподозренного в связях с представителями Южного общества. Тогда же А.Ф. Лишин при представлении личного доклада Константину Павловичу в Варшаве обратил на себя его внимание своей выправкой и статью. Приглянувшийся цесаревичу молодой офицер был оставлен в Варшаве. Вскоре его назначили в штаб графа Д.Д. Куруты, а затем командиром школы кантонистов в Варшаве, которая размещалась во дворце Лазенки, принадлежавшем великому князю.

В России того времени кантонистами считались солдатские сыновья, числившиеся за военным ведомством. Для подготовки солдатских детей к военной службе еще при Петре I в 1721 году были созданы гарнизонные школы, позже, в 1798 году, преобразованные в «военные солдатские отделения». Воспитанники их с 1805 года стали называться кантонистами. Впоследствии школы кантонистов были причислены к ведомству военных поселений, в которых все мальчики с 7 до 18 лет считались кантонистами. Преобладающая часть кантонистов на 20 лет зачислялась в солдаты.

В Варшавской школе кантонистов обучались 500 молодых людей в возрасте от 13 до 20 лет, преимущественно из городов западной России. Обучали их математике, истории, географии, артиллерии и полевой фортификации преподаватели, особо избранные по приказанию цесаревича. В летнее время на три месяца кантонисты перебирались в лагеря. Пребывание в лагерях не тяготило этих будущих военных, напротив, доставляло удовольствие. Преподаватели и офицеры-воспитатели с одобрением отзывались о своих подопечных: «поведение сих молодых людей было безпримерно, нравственность самая чистая». Кстати, начальное образование и азы военной науки подросший и физически окрепший Константин получил в школе кантонистов, как говорится, не отходя от дома.

А вот как о школе отзывался сам А.Ф. Лишин: «Служа в войсках, находившихся в Варшаве, под начальством цесаревича и великого князя Константина Павловича, лейб-гвардии в Литовском полку, и пользуясь его милостивым вниманием и доверием. Я, состоя адъютантом при графе Куруте, имел особое поручение быть начальником отделения военных кантонистов, избранных из киевского, псковского, витебского, смоленского и херсонского отделений и поступивших в распоряжение его высочества. Воспитание их было предметом особых забот блаженной памяти государя и цесаревича. Из взрослых был составлен батальон, который в приемах и фронтовом учении не уступал лучшему из гвардейских полков. Находясь при них, я удостаивался особенного расположения моего начальства, так как наука и поведение этих молодых людей всегда обращали лестное на них внимание. В помощь мне было прикомандировано 4 офицера из гвардейских полков – лейб-гвардии Литовского подпоручики: Красинский и Забелло, и лейб-гвардии Волынского подпоручики: Грушецкий и Каменский. Лагерь мы занимали на территории 2-го егерского полка, который держал караул в крепости Замостье. Располагались мы в бараках, и трехмесячное пребывание наше в лагерях не тяготило нас, а доставляло удовольствие. Все делалось по воле его высочества и, кроме похвалы и одобрений, никогда косой взгляд начальства нас не тревожил. Поведение кантонистов было беспримерно, нравственность самая чистая, и, командуя ими, я считаю счастливейшим временем в моей жизни».

Андрей Федорович Лишин являлся представителем древнего дворянского рода Черниговской губернии, владевшим землей в Мглинском уезде. Отец его, Федор Иванович Лишин (1779–1814), был титулярным советником, коллежским асессором, судьей Мглинского поветового суда. Состояние его позволило дать своим детям достойное воспитание. Не менее достойными были нравственные заветы, которые он передал им перед смертью. Эту высокую нравственность пронес А.Ф. Лишин через всю жизнь, не опозорив отца, не предав Отечество.

Благодаря князю Ивану Александровичу Голицыну он познакомился, на светском балу у графини Клары-Анны де Лоран, с его приемной дочерью Констанцией.

 

По заведенным издавна обычаям Андрей Федорович должен был обратиться к родителям своей избранницы с просьбой ее руки и сердца. Но ситуация оказалась непростой – поручику Лишину в июне 1830 года пришлось в письменном виде изложить своему командиру графу Куруте просьбу с разрешением вступить в законный брак «с девицею Констанциею Лоренс». Курута, в свою очередь, испросил согласия Константина Павловича. Великий князь дал письменное согласие за № 3857 от 11 июня на вступление А.Ф. Лишина «в законный брак с воспитанницей состоящего при мне Двора его императорского величества в звании камергера князя Ивана Голицына девицею Констанциею Лоренс». О решении цесаревича Курута письменно уведомил своего адъютанта поручика Лишина и брак состоялся: венчание состоялось в августе в варшавской русской церкви на Подвале. Так пятнадцатилетняя Констанция стала Лишиной.

В связи с семейными событиями определенную свободу неожиданно получил и Павел Александров, штаб-ротмистр Подольского кирасирского полка, – скованный волей отца, он, наконец, получил разрешение перемещаться по Варшаве без сопровождения.

 

 

 

Великий князь Константин Павлович

 

(худ. Л.И. Киль)

 

 

Свадьбе предшествовало одно событие, которое имело историческое значение. 5 мая 1829 года в Варшаву прибыл император Николай Павлович для коронации царем польским. Царь въезжал в Варшаву верхом, имея по левую руку цесаревича Константина Павловича. Наследник престола Александр Николаевич и великий князь Михаил Павлович следовали сзади рядом. Приятно было видеть двух братьев, сделавших обоюдное пожертвование, неслыханное в летописях честолюбия. Государь произвел на всех огромное впечатление своим величественным видом. По улицам, где проходило шествие, во всех окнах, увешанных коврами и материями, теснились дамы, бросавшие цветы. Вечером город был блистательно иллюминирован и наполнен гуляющими и катавшимися в экипажах. Давно Варшава не видала такого торжества! Многие богачи сделали значительные взносы бедным. С прибытия государя до дня коронации были представления императору. Николай очаровал всех любезностью и говорил каждому представлявшемуся что-либо приятное. 12 мая наступил день коронации. С раннего утра Замковая площадь и прилежащие к ней улицы кипели народом. От королевского замка до собора Св. Яна была выстроена галерея, пол и перила которой были обиты малиновым сукном. Обе стороны галереи были прикрыты двумя рядами пеших и конных войск. За ними, где позволяло место, были устроены амфитеатры, в которых могло помещаться более трех тысяч дам. Вид этих амфитеатров, наполненных дамами с разноцветными зонтиками и шляпками, был весьма эффектен. После освящения королевских регалий в соборе они были перенесены в сопровождении духовенства в тронный зал замка; только трон короля польского был оберегаем русскими гренадерами дворцовой роты. Коронование происходило по церемониалу, государь при чтении молитвы был чрезвычайно тронут. По окончании церемонии в тронном зале царь направился в собор, за императрицей шла княгиня Лович с наследником. В соборе 300 музыкантов, певцов и певиц исполнили одно из лучших музыкальных произведений в этом роде, по мнению знатоков, Te Deum Карпинского, капельмейстера варшавской оперы. После коронации начались празднества. Балов было пять: при дворе два, один в ратуше от города, один в биржевом зале от послов и депутатов и один у князя Замойского.

Однако спокойная жизнь в Польше оказалась иллюзией. В Царстве Польском существовала тайная революционная оппозиция, призывавшая к борьбе за освобождение от чужеземного владычества и за восстановление польского государства в прежних границах: полякам было мало частичной автономии – они хотели свободы, а заодно Литовскую губернию, Белоруссию и Украину.

Лидеры оппозиции были связаны с будущими декабристами, чья попытка произвести переворот в России обнаружила и деятельность польских революционеров. Некоторые из них были арестованы и в июне 1827 года преданы суду, но не военному – за государственную измену, а, согласно конституции, сеймовому – за принадлежность к тайным обществам.

 

 

 

» Княгиня Н.И. Голицына,

очевидец событий 1830 г. в Варшаве

 

 

 

Между тем оппозиционные настроения в польском обществе все усиливались, чему немало способствовали июльская революция 1830 года во Франции и последующие события в Бельгии и Германии. В ноябре была провозглашена независимость Бельгийского королевства от Нидерландского королевства. В Германии июльская революция привела к реформе конституции в государствах Германского союза.

Повстанческий дух витал в воздухе Польши; известие о предстоящем походе польских полков для подавления революции в Бельгии послужило последним поводом к восстанию в Варшаве. В столице Польши каждый день появлялись провокационные прокламации. Так, однажды утром на стенах Брюлевского дворца, который был выбран великим князем в качестве официального представительства, появилось объявление: «Этот дом отдается в наем с 1-го января 1831 года». В том, что со дня на день начнут стрелять, кроме цесаревича, не сомневался никто. Куда было деть застарелую взаимную ненависть: поляков Лжедмитрия и их избиение в Москве, Москву, сожженную поляками, разделы Польши, горы трупов во взятом Суворовым варшавском предместье, лошади польских улан в московских храмах?..

Наконец, в ноябре 1830 года спокойное течение жизни в Варшаве было нарушено вспыхнувшим восстанием польских инсургентов против царской власти. Эти события, вошедшие в историю, круто изменили жизнь и судьбу наших героев. Интересно проследить за ними глазами очевидцев польских волнений. Очень подробные воспоминания об этом времени оставила нам княгиня Н.И. Голицына.

По ее признанию, волнения во Франции, Бельгии и Германии сделались любимой темой разговоров и обнаруживали настроения поляков – их инакомыслие становилось менее тайным, чем прежде. В Варшаве появились возмутительные листовки, предрекая приближение рокового события. Межу офицерами польской и русской гвардий начались раздоры. Несколько вооруженных происшествий на варшавских улицах удалось пресечь. В середине ноября был раскрыт заговор против великого князя – заговорщиками оказались студенты Варшавского университета и молодые офицеры. Вероятно, этот заговор был специально спровоцирован, чтобы отвлечь внимание от грядущего главного события. Сведения об этом заговоре были переданы в Петербург, было назначено следствие, вскоре последовало указание судить виновных по всей строгости закона. В воскресенье 16/28 ноября фельдъегерь из Петербурга доставил приказ в Варшаву. Вероятно, решительность, с которой Николай I высказался насчет заговорщиков, ускорила момент восстания, которое, по планам инсургентов, должно было начаться двумя неделями позже. Все ружья, находившиеся в Варшавском арсенале, раздали по полкам, в казармах Волынского полка выставили четыре пушки с двумя зарядными ящиками каждая, усилены караулы.

 

 

 

Великий князь Константин Павлович

в покоях жены во время нападения

аговорщиков на Бельведер (худ. Е.Б. Гатти)

 

В предместьях Варшавы у дверей каждого кабака поставлены часовые, обязанные не впускать солдат.

В понедельник 17/29 ноября в 19 часов, когда великий князь имел привычку отдыхать, в Бельведере все по обыкновению спало. Константину Павловичу исполнилось пятьдесят семь лет, он постарел, у него болели ноги. Вся жизнь во дворце подчинялась его распорядку. В Варшаве все было спокойно, любители театров как всегда направлялись туда, по улицам катили экипажи, всякий предавался своим занятиям либо удовольствиям, и никто не предвидел страшных событий, которые вскоре случились.

В одном из театров давали «Le Papa», комедию в одном акте, «Frachka», тоже комедию в одном акте, а затем водевиль «Wuziaszeks Ukrainy» («Дядя из Америки»), переведенный с французского. В другом театре при представлении «Марианны» Вольтера эта трагедия подала повод к двум насмешкам, произнесенным во время спектакля каким-то человеком в партере. Это произошло во время сцены праздника трех королей: в ту минуту, как Мариана брала чашу с ядом, какой-то шутник закричал: «Королева пьет!» – весь партер разразился смехом. Актер, исполнявший роль Варюса, был очень дурен собой; когда его наперсник говорил ему слова «Вы смущаетесь, вы меняетесь в лице», то тот же шутник из партера под общий смех воскликнул: «Пускай меняется!..». Впечатление от спектакля было испорчено, и зрители выходили из театра в несколько подавленном состоянии.

 

 

 

Нападение на Бельведер

 

(худ. Ф.К. Дитрих и Я.Ф. Пиварский)

 

 

Тем временем в городе начались беспорядки. В шесть часов вечера 176 учащихся Школы подхорунжих и студенты собрались с оружием в руках и вышли из казарм военного училища, расположенного в королевском парке Лазенки. По дороге они разбились на две группы. Подхорунжие двинулись прямо в город, 18 студентов и двое подхорунжих направились к Бельведеру. Под покровом ночи восставшие выставили караулы, заняли ключевые посты, со стороны Вислы прогремело несколько выстрелов. На Александровской площади, неподалеку от церкви, лежали убитые. По улицам к Арсеналу бежали жители Варшавы, в том числе женщины, крича: «Do broni, Polacy, do broni, juz czas!» («К оружию, поляки, к оружию, час настал!»). Арсенал и Александровские казармы оказались во власти восставших. По дороге к Маримонтской заставе, на Закрочимской улице, во дворце Сапег закрепился весь 4-й линейный полк. Две отборные роты 2-го линейного полка стояли в казармах в Поцейове, а две роты 8-го линейного полка – в казармах на улице Пивной. Батальон саперов стоял в Николаевских казармах, две отборные роты 5-го линейного полка были расквартированы в Лешне и на улицах Вроньей и Луцкой. Школа артиллерии, Школа польских бомбардиров с четырьмя орудиями, Аппликационная школа (высшее военное училище) с двумя орудиями, которые ей были даны для учебы и практики в строевой подготовке, присоединились к народу. Польские солдаты твердо заявили: «Каждый из нас справится с тремя москалями!».

В толпе шныряло несколько человек в плащах, в шляпах, надвинутых на глаза, а изпод плащей их торчали пистолеты, сабли и кинжалы. Толпы вооруженных инсургентов двигались по улицам Варшавы, задерживая русских с целью их пленения. Воинственные студенты, которыми руководили Людвик Нобеляк (1804–1883) и Рох Рупневский (1802– 1848), добрались до Бельведера для ареста великого князя, с целью помешать ему отдавать приказы.

 

 

 

Начальник Варшавской полиции Любовицкий:

 

«Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах» (1830 г.)

 

 

Железные ворота ограды дворца оказались незапертыми, около них не был даже выставлен караул, только два безоружных сторожа из старых солдат. Справиться с ними не представляло труда и, отбросив сторожей-инвалидов, заговорщики, вооруженные ружьями со штыками, с криками «Да здравствует Польша!» ворвались в вестибюль дворца, где стали бить стекла, зеркала, люстры.

В это время Константин Павлович отдыхал в кабинете на софе. В приемной комнате перед кабинетом его появления ждали генерал Александр Андреевич Жандр (1776– 1830), служивший в Главном штабе великого князя, и вице-президент городской полиции Матеуш Любовицкий (1789–1874). Услышав шум и крики: «Смерть тирану!» они побежали через комнаты к стеклянной двери, ведущей на лестницу, и, увидев вооруженных людей, поспешили назад, чтобы предупредить великого князя. Константин Павлович выглянул из кабинета в одном халате с пистолетами в руках и тут же увидал мятежников, преследовавших начальника полиции Любовицкого. Любовицкий бежал по коридору навстречу Константину и кричал: «Спасайтесь, ваше высочество!». Константин Павлович увидел, как убийцы ударили Любовицкого штыками. Тот, получив двенадцать штыковых ран, рухнул. Великий князь в последнее мгновение сумел проскользнуть за дверь, а его камердинер, грек Дмитраки, тут же быстро закрыл ее на две прочные задвижки. Через соседнюю комнату он провел Константина Павловича на чердак. Там он помог ему одеться и затем, через потайной ход, провел великого князя во двор, во флигель генерала Д.Д. Куруты.

В это время генерал Жандр выбежал во двор и стал звать на помощь слуг и солдат. Заговорщики, не разглядев в темноте, кто собирает защитников, решили, что это великий князь, и, набросившись на Жандра, который был в мундире, закололи штыками и его.

Княгиня Лович, стоявшая у окна на первом этаже, чуть было не погибла от случайной пули, которая, пробив стекло и пролетев над ее головой, ударила в стену напротив. Княгиня, забившись в истерике, побежала в столовую, затем в переднюю, желая открыть потайную дверь на лестницу, ведущую к великому князю на второй этаж. Но в это время ее остановил камердинер и сказал, что подниматься не надо, поскольку князя нет в покоях. Княгиня Лович едва не сделалась жертвой убийц, которые уже направлялись к ней, но, появившийся вовремя Дмитраки отвел ее в комнату для горничных, где она лишилась чувств. Мятежники начали обыскивать забрызганный кровью дом, но, никого не найдя, ушли.

А в Брюлевском дворце, во время нашествия инсургентов, ищущих великого князя для расправы, князь И.А. Голицын спрятал графиню де Лоран и малолетнего Константина от разъяренной толпы в укромном месте под широкой лестницей. Так Константин, у которого на глазах творилось беззаконие, очередной раз столкнулся с правдой жизни.

Верные присяге офицеры сумели пробраться во дворец Бельведер и увидели там ужасную картину. При свете уличного фонаря была видна лужа крови: то была кровь генерал-майора А.А. Жандра. В вестибюле окна были разбиты, на полу валялась люстра, зеркала расколоты вдребезги, начальник полиции Любовицкий ранен, один лакей убит, другой ранен. Во дворце царила суматоха.

В некоторых частях города из казарм собиралось верное войско. При въезде на Александровскую площадь выстраивались егеря конной гвардии, занимавшие аванпосты. Инженерный полк занял позиции между деревней Саут и главной аллеей. Второй эскадрон стоял против Бельведерского дворца.

 

Полки русской кавалерии, расквартированные в Лазенках, сумели по первой же тревоге соединиться с великим князем. В это время Константин Павлович, закутанный в плащ, выйдя из флигеля Куруты, вскочил на лошадь, которая была приготовлена для него в одной из аллей Бельведерского парка. Таким образом, он оказался во главе трех полков. Разъезжая верхом, он собирал у командиров полков необходимую информацию. Именно тогда адъютант великого князя полковник Л.И. Киль сделал тушью рисунок, запечатлевший Константина Павловича на коне в мрачный момент его жизни.

 

 

Цесаревич Константин Павлович

(рис. с натуры полковника Л. И. Киля, 21 ноября 1830 г.)

 

 

Почти весь город оказался в руках мятежников. Биржа и банк были заняты польскими гренадерскими ротами и свободными гренадерскими батальонами, которые удерживались некоторое время благодаря присутствию графа Станислава Потоцкого. Когда же тот был смертельно ранен, гренадеры окончательно взбунтовались и высыпали на улицы и площади Варшавы. Их пытались урезонить генералы Томаш Се-ментковский (1783–1830) и Станислав Трембицкий (1792–1830), которых бунтовщики бесчеловечно убили. Та же участь постигла генералов поляков Юзефа Новицкого (1766– 1830) и Игнация Блюмера (1773–1830).

Под охраной кавалеристов из Брюлевского дворца перебрались князь И.А. Голицын с де Лоран и Константином. Приобретя некоторую уверенность, Константин Павлович, которого не покидала мысль о судьбе княгини Лович, отдал приказание П.А. Колзакову: «Ступай к княгине. Я тебе поручаю – вези ее куда хочешь, но чтобы она была в безопасности». Павел Андреевич нашел княгиню Лович в комнате для горничных, окруженную несколькими приближенными дамами. Она была мертвенно бледна, губы ее дрожали, на лице выражались ужас и отчаяние. Когда Колзаков передал ей повеление цесаревича, она решительно отказалась покидать мужа. Доложив об этом Константину Павловичу, Колзаков сказал, что и самому великому князю не стоит оставаться в Бельведере. Он упрашивал великого князя ехать на дачу своего тестя Р. Миттона, в Вержбне, которая размещалась близ обширного Мокотовского поля.

Тогда для пущей надежности Константин Павлович отдал приказ чиновнику по гражданской части своей канцелярии князю А.Ф. Голицыну (1796–1864), супругу княгини Н.И. Голицыной, находиться при княгине Лович. Вероятно, Константин Павлович не знал, что Александр Федорович с 1826 года был тесно связан с III отделением и лично с графом А.Х. Бенкендорфом, был негласным агентом этого ведомства в Варшаве, наблюдая за деятельностью местной полиции (а при случае – и за своим августейшим патроном) и регулярно осведомлял о происходящем Петербург.

Главная аллея была занята войсками, верными великому князю, а площадка перед конюшнями была вся заставлена экипажами. Во дворе перед дворцом стояло множество повозок с сеном и соломой. Довольно чувствительный холод и бивачные костры несколько обветрили лица молодых солдат и офицеров.

А по Варшаве звучал набат, гремели выстрелы, молодые офицеры и студенты штурмовали русские казармы, пьяные польские солдаты вываливались на улицы с оружием в руках, генералы цесаревича гибли один за другим. Постепенно стала вырисовываться картина первой ночи мятежа. В течение ночи мятежники захватили Арсенал, напали на банк, разграбили кассу военного комиссариата, дом коменданта генерал-майора М.И. Левицкого и другие дома, где проживали русские генералы. Все, что грабители не смогли унести, было сломано или сожжено. Мадам Левицкая с четырьмя дочерьми и сыном спаслись чудом, перебравшись через забор. Поляки предавали казни даже портреты русских князей и сочиняли против них памфлеты, разбрасывали листовки. Поймав кого-нибудь из русских, они помещали его в клетку и показывали за деньги всем охотникам, которые, заплатив за вход, для потехи плевали пленнику в лицо. Они несколько раз вступали в бой с Волынским пехотным полком, убили несколько офицеров, генералов и одного полковника, взяли пленниками семь русских солдат и несколько женщин. Многие жены русских офицеров, которые не могли последовать за своими мужьями, были ограблены и обесчещены.

Предводители мятежа, желая привлечь на свою сторону народ, предоставили ему на разграбление русский военный комиссариат, где в то время хранилось несколько миллионов рублей; все было разграблено. Вечером и в последующие дни сторублевые бумаги продавались по дукату и еще дешевле. Несколько лавок и кабаков были взяты со взломом. Толпа разъяренных поляков разгромила три канцелярии, документы, которые в них находились, рассыпанные в полнейшем беспорядке, отвезли в ратушу. Там генерал Томаш Анджей Адам (Фома Осипович) Лубеньский (1784–1870) для большей безопасности застелил ими кровать, на которой спал.

Великий князь все это время находился в Бельведерских аллеях, не решаясь что-либо предпринять. Вероятно, заботы о семье отступали на задний план перед государственным долгом и честью императорской семьи. Все же последовала его просьба – он просил де Лоран тайно проникнуть в Бельведерский дворец и изъять документы, хранившиеся в одной из шкатулок в его кабинете. Преданная де Лоран, известная на театральной сцене как искусная французская актриса Констанс, благодаря помощи и деятельному вмешательству в это дело генерала Лубеньского, оставшегося верным великому князю, пренебрегая опасностью, пробралась в опустевший дворец, который представлял собой печальное зрелище. В сенях разбиты окна, на лестнице кровь, в камердинерской ею был залит весь пол и стены; в комнатах царствовал полнейший беспорядок. Всюду укладывали и выносили вещи, как на пожаре, и точно также, как во время пожара, укладывались пустяки, а нужное забывалось – о теплых вещах никто не подумал. Констанс выполнила просьбу близкого ей человека: взглянув на содержимое указанной ей шкатулки, она поняла, почему именно ей была поручена эта опасная миссия – среди документов (завещания Петра Великого и многих других очень важных секретных бумаг) хранился, в том числе, проект конституции, которую Александр I подготовил для Российской империи, но не решился обнародовать. Текст конституции, названный императором Грамотой, был изложен на французском языке, родном для де Лоран.

Эти документы после смерти Александра I были переданы Константину Павловичу на хранение как наследнику престола, но они не должны были попасть в руки восставших. Поручение с успехом было выполнено – ценные бумаги были спасены и вручены великому князю, а Констанс вернулась к Константину и Ивану Александровичу Голицыну. Тем временем ко дворцу примчались русские уланы, подошли подольские кирасиры, подтянулись верные присяге польские конные егеря. Под конец к нему пробились все русские и часть польских войск.

 

 

 

Кавалеристы Национальной гвардии

на улицах Варшавы (1830 г.)

 

 

Запряженные экипажи стояли во дворе, все ждали распоряжений великого князя. Все надеялись, что мятеж скоро кончится, и они вернутся к незаконченному завтраку, как вдруг, около 9 часов утра, Константин Павлович появился у дворца и велел сказать княгине Лович, чтобы она садилась в карету и ехала в Вержбну, в загородный дом Миттона в версте от Бельведера.

Княгиня собиралась не долго, взяла с собой лишь несколько червонцев, жемчужное ожерелье – подарок императора Александра и молитвенник. Вместе с ней тронулись в путь княгиня Н.И. Голицына, князь И.А. Голицын, графиня де Лоран, Константин и те, кто избежал смерти или пленения. «По три направо кругом!» – скомандовал великий князь, и верное ему войско двинулось из Варшавы.

 

 

 

¸ Главнокомандующий польскими войсками Юзеф Хлопицкий

 

 

Цепь экипажей сопровождал конвой кавалерии. Когда добрались до Вержбны, княгиня Лович остановилась в домике сыровара Шанеля, а в главном доме все помещения были отведены свитским генералам и семьям чиновников, приехавшим из Варшавы. Узнав об отступлении цесаревича, русские семейства, успевшие выбраться из Варшавы, стали съезжаться к Вержбне под защиту войск. Карета ехала за каретой, все помещения большого холодного и лишенного мебели дома и фермы были заполнены дамами и детьми, которые смогли хоть как-то утолить голод и отдохнуть на соломе. Всюду слышались говор, плач, крики прислуги. Все находились в жалком положении и являли собой трогательную картину. Холод становился все сильнее, все дрожали, так как были легко одеты. Великокняжеский камергер ухитрился прихватить из Бельведера некоторое количество припасов и еще кое-что прикупить в Вержбне, благодаря чему он сумел приготовить обед для своих августейших хозяев и снабдить провиантом их свиту.

Графиня де Лоран заботилась, как могла, о малолетнем сыне великого князя. Двенадцатилетний Константин с душевным трепетом впитывал и запоминал все происходившие тягостные события, которые ему выпало испытать. Больше всего на него произвело впечатление отношение поляков к русским, и поведение русских войск в таких непростых условиях. Он пытливо наблюдал, как войска разбивали бивуаки на Мокотовском поле. Здесь он вплотную соприкоснулся с трагизмом войны – солдаты, до крайности раздраженные голодом и лишениями, которые им пришлось переносить, грабили окрестные дома и деревни, разносили сараи и крыши, предавались мародерству и грабежу. Двух или трех солдат, пойманных на месте преступления, схватили, предали суду, приговорив их к расстрелу, и повели на место казни, но здесь они были помилованы великим князем.

Позже сюда прибыл штаб великого князя и его приближенные. Константин никогда не видел своего отца таким подавленным и огорченным, с блуждающим рассеянным взглядом. Да и внешний вид свиты его был удручающим. Люди, застигнутые врасплох, были легко одеты, растеряны и представляли собой странное зрелище. Весь его блестящий штаб, столь внушительный еще накануне, сегодня, окоченев от холода, теснился возле печи, в которой кухарка варила суп и милосердно раздавала его голодным. Вечером Константина Павловича известили о том, что в Польше провозглашена республика и образовано временное правительство. Появился даже свой гимн «Еще Польска не сгинела», основой для которого послужила патриотическая «Песня польских легионеров в Италии» («Мазурка Домбровского»), написанная в 1797 году Юзефом Выбицким.

Утром к великому князю из Варшавы явился генерал Исидор Красинский (1790– 1848) и объявил, что временное правительство возглавила местная знать, но не смогла справиться с обязанностями. В городе царил полнейший беспорядок, который усугублялся раздачей вина. Тогда бразды правления взял в свои руки Юзеф Хлопицкий (1772–1854) – главнокомандующий польскими войсками с начала восстания. Хлопицкий попросил у великого князя войска, чтобы полностью восстановить спокойствие, но Константин Павлович не пожелал использовать русские полки против поляков. Великий князь с верными ему войсками и артиллерией оказался перед самым мучительным выбором в своей жизни. Генерал-майор Даниил Александрович Герштенцвейг (1790–1848) предлагал пустить в дело оружие, обещая усмирить Варшаву за четыре часа. Потрясенный Константин Павлович приказал своим людям не стрелять: «Une querelle polonaise, doit ^etre concili^ee par des Polonais» («Польский спор должен быть решен самими поляками», фр.).

 

 

 

 

Идеолог польского восстания Иоахим Лелевель	Маршал посольской избы (министр иностранных дел) Владислав Островский	Военный генерал-губернатор Варшавы Ян Круковецкий

 

 

                       

 

Томаш Анджей Адам   (Фома Осипович) Лубеньский	Министр финансов Царства Польского князь Франтишек-Ксаверий Друцкий-Любецкий	Председатель Временного правительства князь Адам-Ежи Чарторижский

 

 

 

 

 

Он не верил своим ушам, выслушивая сообщения об измене любимых им польских полков. В четыре часа по полудни из Варшавы прибыла внушительная делегация – председатель Временного правительства князь Адам-Ежи Чарторижский (1770–1861), министр финансов Царства Польского князь Франтишек-Ксаверий Друцкий-Любецкий (1778–1846), маршал посольской избы (министр иностранных дел) Владислав Островский (1790–1869) и профессор Варшавского университета, идеолог польского восстания Иоахим Лелевель (1786–1861). Участники депутации, одетые в темно-красные головные уборы – конфедератки с революционными польскими кокардами, в присутствии княгини Лович объявили великому князю, что образовано временное правительство, что польская нация, уставшая от тирании, наконец, сбросила оную, но в то же время просит приказаний великого князя по армии, которой он является главнокомандующим. При этом, самое главное, делегация предложила Константину Павловичу польскую корону. Изменить брату и России он, разумеется, не мог и ответил: «Я не знаю другого повелителя Польши, кроме своего брата Николая I, и если кто-либо посмеет заставлять его признать иного, то я заколю того шпагой». Он спас себя, жену и семь тысяч русских солдат – но что они могли сделать против множества восставших?

Тем не менее, делегации удалось договориться о перемирии на 48 часов. Однако 21 ноября/3 декабря стало известно, что перемирие нарушено (через 12 часов после подписания соглашения) – беженцам надо было срочно покинуть Вержбну, иначе сюда нагрянут 30 тысяч вооруженных мятежников.

Великий князь с княгиней Лович, князем И.А. Голицыным, графиней де Лоран, малолетним Константином, частью своей свиты, с верным ему войском и примкнувшими к его двору беженцами тронулись в путь в сторону Пулав. За войском в беспорядке тянулись длинные вереницы карет, колясок, бричек, дрожек, телег, полных женщин и детей. Солдаты терпели недостаток во всем, и покинув все свое имущество в Варшаве, движимые голодом и отчаянием, они мародерствовали. Для двенадцатилетнего Константина, практически безвыездно жившего все годы в Варшаве, началась другая жизнь, полная новых впечатлений, неожиданных радостей и непредсказуемых злоключений. Все ожидали внезапного нападения. Впереди экипажей числом около ста шли пехотные полки, по сторонам следовали отряды кавалерии с несколькими орудиями, а позади остальная артиллерия под началом Д.А. Герштенцвейга и других офицеров во главе с великим князем. Все это выглядело беспорядочным бегством – войско, изнуренное холодом и голодом, горестный вид женщин, обремененных детьми и страждущих от всяческих лишений. Этот переход для них был мучительным, мороз усиливался. Покинув свои дома в надежде, что кошмар не продлится более нескольких часов, никто не позаботился ни о теплой одежде, ни о предметах первой необходимости. Пасмурная погода, тяжелая дорога, с трудом двигавшиеся по разбитой дороге экипажи – все это имело вид погребального шествия…

Августейший шеф, изгнанный народом, который он искренне любил, утративший влияние, которым в продолжение многих лет он пользовался в интересах этой нации, лишенный убежища, сам под своим гостеприимным кровом принимавший столько несчастных, преданных теми, кого он рукой своею осыпал милостями и кому безгранично доверял, был оскорблен самым чувствительным образом. Он явно не ожидал такого поворота событий, был удручен, выглядел уставшим. «Голова идет в круг, и до сумасшествия недалеко, – писал Константин Павлович другу, – все сии невинные жертвы и страдальцы каждую минуту перед глазами и из памяти не выходят».

Несколько офицеров Главного штаба, избегнувших резни и плена, составляли печальную свиту несчастного великого князя. Княгиня Лович, молчаливая, терзаемая нравственной мукой, делила свое сердце между обожаемым супругом и любимой отчизной, неправота которой заставляла ее краснеть. Ее свита выглядела столь же подавленной, как и она сама. Князь Голицын, опасавшийся за жизнь графини де Лоран и Константина, старался держаться вблизи экипажа княгини Лович.

Первый ночлег пришелся на местечко Гура, километрах в десяти от Варшавы, на левом берегу Вислы напротив Пулав. До последней степени изнуренные усталостью беженцы пытались кое-как разместиться в гостиницах и частных домах. Все наполнилось голодными людьми, которые требовали за свои деньги поесть, подобно тому, как разбойник требует жизнь или кошелек. В одном месте посылали за соломой и сеном, в другом ломали забор на дрова, множество солдат из разных полков метались во все стороны за разными нуждами. Темнота ночи не позволяла офицерам смотреть за солдатами, да, наверное, у них и не было охоты проявлять строгость в такой обстановке. Со всех сторон слышны были крики ограбленных жителей и визг похищаемых животных. Наконец, запылали костры, заварили кашу, и солдаты стали стекаться к своим местам, отягощенные разной добычей. Едва люди пристроились на ночлег, как в нескольких шагах от дома, занимаемого великим князем, вспыхнул пожар, который удалось потушить.

Тревога нарастала, все были настороже – жители были настроены недружелюбно, и можно было ожидать враждебных действий с их стороны. Княгине Н.И. Голицыной вместе с мужем А.Ф. Голицыным, князем И.А. Голицыным, графиней де Лоран и Константином повезло – в домике, где они остановились, обитало польское семейство, которое предложило незваным гостям хлеба и пива, что показалось роскошным угощением для людей, более 12 часов остававшихся без пищи.

 

 

 

Графиня Зофья Замойская (Софья Потоцкая)

(худ. Ф. Винтер- хальтер)

 

 

 

Для малолетнего Константина это мытарство запомнилось навсегда – он не воспринимал поляков как врагов, но кровавая драма, разыгравшаяся на его глазах, оставила глубокий след в его детской душе. Ему запомнилась доброта, которую проявил князь И.А. Голицын. Тот любезно ссудил деятельную и решительную княгиню Н.И. Голицыну деньгами, на которые она приобрела у хозяев дома шубу, старый ковер, суконную накидку, картуз и дюжину салфеток. Все это богатство бывших в употреблении вещей доставили измученным тяжелым путешествием и продрогшим людям необыкновенную радость. Шуба служила всем по очереди для согрева, старым ковром накрывали лошадь. Княгиня Н.И. Голицына с благодарностью вспоминала бескорыстный поступок Ивана Александровича: «Без него мы были беспомощны, и если услуга, которую он пожелал нам оказать, была велика, то также глубока и память, которую мы сохраняем об оной». Здесь князь Голицын устроил ночлег графине де Лоран и Константину, которым удалось немного отдохнуть и набраться сил.

Дальше путь предстоял через отвратительную (по мнению княгини Н.И. Голицыной) деревушку Ручивол, где путники, страдающие от холода, разместились в нескольких избах. Опасаясь за сохранность своих птичьих дворов, хозяева собрали всю свою кудахтающую живность в избах, а путникам пришлось свыкнуться с разноголосием птиц. Лишенные всего, страдая от холода, донельзя усталые, но и не будучи в состоянии заснуть, путники готовились пуститься в путь, с полной покорностью ожидая событий, какие может принести следующий день.

Следующей остановкой оказалось местечко Козениц, где власти вышли встречать великого князя в полной парадной форме. После короткого отдыха все двинулись на Сицихов, где пришлось остановиться на ночь в старом разрушенном монастыре, который запомнился Константину длинными коридорами, густой паутиной и пугающей темнотой.

Перед переправой через Вислу в Пулаву, родовое имение Чарторыжских, пришлось остановиться в Гуре. Здесь для ночлега сгодился лишь очень небольшой, но довольно чистый барак, состоявший всего из одной комнаты, перегороженной пополам никуда негодной перегородкой с незакрывавшейся дверью. Одно из этих помещений сразу же захватила часть несчастных бесприютных, в другом разместились де Лоран с Константином и Голицын. В Пулаве проживала сестра Адама Чарторыжского, мать пятерых сыновей, участников восстания, – пламенная полька графиня Зофья Замойская (1779– 1837). Ее польский патриотизм навсегда запомнился Константину.

 

 

 

 

Дворец Чарторыжских

в Пулавах (неизв. художник)

 

Дальше путь колонны беженцев пролегал через Любартов, Хворостит, Ушимов во Влодаву по почти непроезжим дорогам, через болота и леса, среди враждебно настроенного населения. Наконец, 1/13 декабря 1830 года великий князь со своей свитой и двором, штабом, остатками войска и несчастными беженцами перебрались через Буг и оказались в пределах России. Дальше путь предстоял сквозь кустарник, через наполовину замерзшие речки, наполовину вырубленные леса в Брест-Литовск. Мороз крепчал на равнинах дул жестокий ветер, метель застилала путь. Войска были крайне измождены столь трудным переходом. Колонна продвигалась почти ощупью, лошади, измученные бездорожьем, падали под тяжестью вьюков.

 

 

 

¸ Фельдмаршал И.И. ДибичЗабалканский

 

 

В Брест колонна вступила 16 декабря, но пристанище нашли на мызе Адамовка, в двух верстах от Бреста. Место было малопригодное для размещения: великий князь с княгиней остановились в жалкой лачуге со скверной мебелью, остальным достались жилища ничуть не лучше. Князь Голицын смог предложить графине де Лоран и Константину лишь небольшую грязную каморку, полную крыс и насекомых.

К этому времени и великий князь Константин, и княгиня Лович заболели. Особенно сильно болела княгиня. Из-за сильных переживаний от увиденного в Бельведере и в течение трудного скитания по дорогам Царства Польского она слегла, и у нее стали развиваться все признаки скоротечной чахотки.

 

 

¸ Император Николай I (худ. А. Швабе)

 

 

Наконец, немного отдохнув, приобретя кое-что из теплой одежды, беженцы обозом тронулись дальше в Высоко-Литовск (ныне Высокое в Беларуси). Константину, одетому в курточку, досталась бекеша – верхняя мужская одежда в виде сюртука со сборками по талии и меховой отделкой. В Высоко-Литовске к удовольствию уставших и измученных неудобствами путников они были размещены в великолепном замке, принадлежавших князю П. Сапеге (1781–1855).

Далее путь обоза, возглавляемого великим князем, пролегал в Брестовицу (ныне Большая Брестовица, Беларусь). Здесь, в Брестовице состоялась встреча великого князя с фельдмаршалом И.И. Дибичем-Забалканским (Йоханном Карлом Фридрихом Антоном), назначенным Николаем I главнокомандующим действующей армии, выступившей для подавления польского восстания. Для встречи во дворе дома, где разместился великий князь, был построен полк гвардейской пехоты. Под радостные крики «ура» великий князь, одетый в парадный мундир, подошел к фельдмаршалу и отдал ему рапорт. Фельдмаршал шагнул к августейшему страдальцу, поцеловал его в плечо и на несколько мгновений припал к груди великого князя.

В Брестовице пути многих собратьев по несчастью разошлись. Штаб великого князя поредел с отъездом некоторых поляков, оставшихся без места и только мешавших. Все дамы, следовавшие за гвардией, возвратились либо в Петербург, либо во внутренние губернии. Великий князь во главе резервного корпуса собирался переправиться через Буг и вернуться в Польшу. Но болезнь княгини Лович поменяла все планы – пришлось великому князю увезти ее в Витебск, куда вскоре приехали из Петербурга лучшие придворные врачи. Во время болезни жены Константин Павлович неотлучно находился при ней. Сам великий князь, постоянно ехавший верхом, чувствовал себя разбитым, к физическим страданиям добавились моральные – он страдал от того, что его обвиняли в слабости и снисхождении к полякам.

Эпидемия холеры свирепствовала здесь почти повсеместно. Константин Павлович настоял на том, чтобы князь И.А. Голицын вместе с графиней де Лоран и Константином составили компанию княгине Н.И. Голицыной, которая собиралась перебраться в Курляндию, где у нее были земельные владения. Накануне их отъезда княгиня Лович пригласила всех на званый ужин. Константину запомнился этот вечер, поскольку, хотя трапеза была не изысканной, зато атмосфера застолья отличалась теплотой и доброжелательностью. Когда заговорили о французских обычаях, Голицын, между прочим, сказал, что французы не имеют обыкновения угощать тех, кто приходит к ним в гости. Русские, напротив, ставят перед гостями чай и сладости. Вообще, Иван Александрович, слывший ранее весельчаком и балагуром, сидел грустный и немного подавленный. Видимо, неизвестность будущего заставляла его серьезно воспринимать происходящее. Накануне отъезда все попутчики собрались у княгини Голицыной на вечерний чай. Наконец, 21 января/2 февраля 1831 года в 11 часов утра небольшой обоз покинул Брестовицу, держа путь на Гродно.

На полдороге дормезы (дорожные кареты с раскладными сиденьями, на которых можно было спать) и экипажи увязли в снегу, лошади устали. В ближайшей деревне нашли мужиков, которые помогли освободить экипажи, сменили лошадей. С трудом, по скверной дороге, уже в темноте путники добрались до Гродно. Здесь губернатор М.Т. Бобятинский (1773–1832) предоставил вынужденным путешественникам сносные покои для отдыха. Далее путь их лежал через Лиду, Вильно, Вилькомир, Поневеж (ныне Паневежис, Литва), Цоден в Митаву. Здесь, в спокойной обстановке, князь И.А. Голицын решил предоставить отдых своему воспитаннику Константину и графине де Лоран. Отдых растянулся на полтора месяца. Константину запомнились генералы Н.И. Корф и Д.А. Герштенцвейг, которые сопровождали их от самой Варшавы. Бравые генералы, отступавшие вместе с беженцами, также воспользовались возможностью привести себя в порядок.

 

* * *

В это время русская армия, предводимая И.И. Дибичем-Забалканским, быстро продвигалась к столице Польши. В феврале состоялись кровопролитные сражения с польскими мятежниками под Остроленкой, при Грохове, где нашли могилу 8 тысяч русских, а затем последовало взятие варшавского предместья – Праги. Но вводить войска в Варшаву Дибич не стал – говорят, его упросил Константин Павлович не делать этого. Лишь в апреле русская армия вошла в польскую столицу. Однако усмирение восставших продолжались в разных частях Польши.

Отношение России к Польше явно проступает из беседы генерал-фельдмаршала И.И. Дибича с курьером Польши, подполковником Фаддеем Вылежинским, служившим в свое время в Наполеоновской армии. Дибич высказался вполне определенно: «Я говорил о Вас императору, и его величество с удовольствием узнал, что Вы не принимали участия в первые моменты революции… Император Александр дал Польше конституцию, – обстоятельство, которое не одобрялось русскими, ибо, спрашивается, почему же одна страна должна быть управляема лучше и иначе, чем другие, находящиеся под властью одного и того же государя, а вдобавок еще страна покоренная. Я также, как русский человек, был против этого – говорю Вам это прямо. Тем не менее, так как император Александр (добрейший человек в мире) непременно желал этого, – Россия ничего не сказала, пожелав всевозможнейших благ Польше и дарованным ей учреждениям. Таким образом вы получили конституцию… В Польше было все-таки больше хорошего, чем дурного…

Повторяю еще раз, что у Вас были причины к недовольству, но, во всяком случае, они не могут служить оправданием революции, подвергающей страну стольким бедствиям. Ну что же? Что можно ожидать от войны? Как можете Вы думать, что исход этой борьбы будет Вам благоприятен?.. Наполеон вступил в Россию с четырехсоттысячной армией, состоявшей из лучших войск и что из этого произошло?..

Я буду считать только регулярные польские войска. У Вас было двадцать шесть батальонов пехоты, допустим, что теперь пятьдесят два батальона; а у меня в первой линии семьдесят два батальона и столько же во второй… У меня сто сорок эскадронов регулярной кавалерии, не считая казаков, и четыреста полевых орудий…

Войска Ваши хороши, хорошо обучены, храбры, но наши русские солдаты более закалены, более способны к войне. Во время последней турецкой кампании (1828–1829 гг.) мне очень хотелось иметь под своей командой польские войска, и я уверен, что я был бы ими очень доволен… Это создало бы совершенно другое направление мыслей в вашей армии и, быть может, послужило бы даже препятствием к осуществлению революции...»

Необходимо иметь в виду, что при варшавском Арсенале имелись подразделения ракетчиков, а в Ново-Георгиевской крепости близ Варшавы по желанию великого князя Константина Павловича было организовано небольшое ракетное производство, оборудованное для исследования и пуска ракет. Активное участие в польском восстании принимал капитан-ракетчик Й. Бем, некогда обласканный великим князем. Он командовал артиллерией при сражении за пригород Варшавы – Прагу. Конная ракетная полубатарея, созданная стараниями великого князя Константина Павловича, распоряжением Высшего национального совета от 25 января 1831 года вошла в состав польских инсургентов и была переименована и развернута в 3-ю легкоконную батарею, участвовала далее в войне в этом качестве. Затем ее материальную часть передали в пешую ракетную полубатарею, развернутую в роту, которая входила в состав резервной артиллерии армии. Она отличилась в битве при Грохове 25 февраля 1831 года, в решительный момент выдвинувшись и удачно накрыв прорывавшую польский фронт русскую тяжелую кавалерию. Затем чины роты со своими ракетами были размещены по нескольким укреплениям обвода Варшавы, и рота расформирована как воинская часть. Правда, создали взвод конных ракетчиков, и все они принимали участие в сентябрьской битве за Варшаву, затем со всей армией ушли за границу (без оружия).

По повелению генерал-фельдцейхмейстера великого князя Михаила Павловича, в распоряжение генерал-адъютанта Н.О. Сухозанета в феврале 1831 года был командирован «для особых поручений и отправлен в Варшаву» подполковник В.М. Внуков с целью эвакуировать оборудование или привести в негодность, чтобы лишить восставших действенного вооружения. Как потом отмечалось, Внуков возложенные на него поручения выполнил полностью и в точности, за что был награжден орденом Св. Анны 2-й степени.

Одновременно в Самогитии (северозападная часть Ковенской губернии) поднялось восстание литовцев, желавших помочь полякам. Многим русским, испытавшим невзгоды в Варшаве и с трудом перебравшимся из Польши в Курляндию, пришлось переместиться в более спокойное место – в Ригу. Однако к городу приближалась холера, свирепствовавшая по всей Европе, и приезжие были вынуждены выехать из Риги. Пришлось князю И.А. Голицыну, графине де Лоран с сыном покинуть Ригу и направиться в Петербург. В Нарве им пришлось задержаться на две недели из-за карантина.

А как пережили это варшавское событие молодые супруги – Констанция и Андрей Лишины? Во время ретирады Константина Павловича из Варшавы его зять попал в трудное положение – вместе с воспитанниками школы кантонистов, которых он не мог бросить на произвол судьбы, был взят в плен и заперт в казармах. Этот период длился две недели. Во время плена к кантонистам обращались вербовщики и агитаторы с предложением вступать в польскую армию, но оно отвергалось молодыми людьми с презрением. В отместку казармы, где стояли русские, были разграблены мятежниками. О нравственном духе кантонистов красноречиво повествовалось в «С.-Петербургских Ведомостях» (№ 284, 3 декабря 1831 года): «Мятежное правительство первоначально не прерывало установленного в том заведении порядка занятий и кантонистов оставило под надзором собственного их начальства; вскоре, однако, предусматривая возможность употребить их с пользою в рядах новонабранного своего войска, оно вознамерилось склонить к добровольному вступлению в оное войско всех достигших 15-ти летнего возраста и свыше, большею частию хорошо для службы приготовленных. На сей конец присылались к ним польские офицеры и академики, которые соблазняли их ко вступлению в службу мятежников разного рода обольщениями, но кантонисты с негодованием постоянно отвергали льстивые их предложения. Столь же мало подействовали на них угрозы и наказания самые изнурительные, как-то: сокращение и лишение пищи в продолжение нескольких дней, и сии молодые люди в непоколебимой верности своей единогласно отзывались соблазнителям и мучителям своим, что готовы умереть, но не изменять своему государю.

Приписывая столь необыкновенную в детях твердость влиянию над ними их начальников, мятежники сочли нужным отлучить от них всех офицеров и унтер-офицеров, а самих кантонистов старшего возраста, в виде военнопленных, отправить из Варшавы в южную часть Польши, недеясь, что, предоставленные самим себе, они покорятся их воле, но кантонисты сии, видя опасность такового положения своего, по собственному побуждению избрали из среды своей старших, коим в продолжении пути и плена строго и со всею точностию повиновались.

…Его императорское величество изволил обратить высочайшее внимание на заслуги ближайшего начальства кантонистов варшавского отделения, видя в подвигах, ими оказанных, плоды трудов и неусыпных попечений, о добром их образовании приложенных. Утвержденное в юных сердцах их чувство истинной любви и преданности к государю и отечеству верно и неошибочно руководило их к прямому исполнению священных обязанностей верноподданного посреди многоразличных испытаний, коим они подвергались. Посему справедливость требует упомянуть здесь с особенною похвалою о поручике лейб-гвардии Литовского полка Лишине, заведывавшем всеми отделениями варшавских кантонистов…»

Полагая, что поручик Лишин служит препятствием к переходу молодых людей в войска мятежников, поляки назначили командиром кантонистов капитана Шаевского, а бывшего командира заточили в Крулевский замок. Не склонив его на свою сторону, они стали измываться над пленником, возили его из города в город, содержали на хлебе и воде в тесных, сырых казематах: Ново-Место, Држевица, Ендржеев, вновь Варшава, Вольборж, Опатовец, Лубница, Стобница. Все тяготы плена испытала на себе преданная Констанция, которая, будучи беременной, сопровождала своего пленного мужа во всех его перипетиях. Исполненная твердости духа, мужества и необыкновенного самоотречения, вначале она ходила просить об этом выборного диктатора главнокомандующего польскими войсками Ю. Хлопицкого, затем военных генерал-губернаторов Варшавы С. Войчинского и Я. Круковецкого. Тщетно скрещивали перед ней штыки часовые у входа к генерал-губернатору: воодушевленная сознанием своего долга, она бесстрашно отстраняла от себя штыки и, наконец, войдя к Яну Круковецкому (1770–1850), убедила его удовлетворить ее просьбу.

 

 

 

Крулевский замок, место заточения А.Ф.

Лишина и К.И. Лишиной (современный вид)

 

Амбициозный Круковецкий, желая зарекомендовать себя перед русскими (на всякий случай) не мог отказать дочери великого князя. Супруги воссоединились лишь 14 февраля 1831 года – всех плененных перевели в Брюловский замок. В марте Лишины опять разлучились – женщин оставили в замке, а пленников перевели в Вольборж. По дороге к новому месту пребывания они терпели жестокие оскорбления и ругательства, в некоторых городах в них даже стреляли из окон. К трудностям плена добавилась эпидемия холеры – один из офицеров прихватил эту заразу на улицах Варшавы.

17 апреля, в Страстную пятницу, Андрей Федорович был обрадован приездом жены: в Варшаве последовало приказание горожанам не укрывать у себя никого из русских, иначе их будут считать изменниками, а скрывающихся у них дам выведут за заставу. Констанция, характер и твердость которой ни при каких невзгодах не покидали ее, решилась просить у военного генерал-губернатора выписать ей паспорт, с тем, чтобы ехать в Вольборж. Получив документы, они за 24 часа проехала расстояние в 18 миль на почтовых и явилась к своему мужу. С этих пор они не расставались, хотя опасность подстерегала супругов на каждом шагу: местные крестьяне, вооруженные косами (косинеры), неоднократно покушались на жизнь русских офицеров.

Здесь в Вольборже, на холодной, деревянной солдатской койке, застланной лишь соломой, в доме местного примаса 1 июля Констанция родила своего первенца. Однако, с наступлением русской армии, было решено увести пленных подальше, в Лубницу. 8 июля колонна пленных офицеров отправилась в путь. Вместе с мужем двинулась и Констанция – отлежавшись неделю, истощенная, но твердая духом, она продолжила путь вместе с новорожденным и плененным супругом.

Первым пунктом на пути стал Опатовец над Вислой. Пришлось заночевать в корчме. При входе в корчму надо было пройти через сени, в которых хозяева устроили хлев. В первой комнате висел до половины ободранный вол, с которого стекала кровь. Во второй комнате, где продавали водку, было полно людей, из которых многие курили. Андрей Федорович упросил хозяина позволить ему, жене и ребенку переночевать. Хозяин разрешил и можно представить, каково было впечатление бедной Констанции, когда она увидела «чистоту и опрятность» предоставленного им помещения. У Констанции от смрада в корчме разболелась голова. Пленные офицеры, товарищи Лишина по несчастью, предложили ему занять их квартиру, а сами разместились в сарае. В этом убежище они остались до конца плена. Но, вероятно, от условий, в которых довелось пребывать новорожденному, или от бродившей по Европе холеры, он заболел и умер в августе.

При приближении русских войск Лишиных вывезли в Стобницу, и здесь они узнали, что мятеж польских инсургентов подавлен. Через несколько дней Лишины и все кантонисты, находившиеся в Краковском воеводстве, собрались снова в Варшаве.

Находясь в плену, они, вероятно, не знали, что в июне фельдмаршал граф И.И. Дибич-Забалканский скончался. Существует несколько версий о причине смерти. Согласно одной из них – смерть генерала наступила от припадка холеры. По другой версии, Дибич умер не своей смертью – император Николай I был недоволен нерешительностью главнокомандующего, остановившего наступление по просьбе Константина Павловича. Сам великий князь, находившийся в войсках в Витебске, узнав о смерти фельдмаршала, пришел проститься к гробу соратника. Невзирая на просьбы свиты, великий князь, искренне скорбевший об утрате верного ему фельдмаршала, наклонился и поцеловал покойника в лоб. Возвратившись из церкви, великий князь остановился у подъезда дома, где он квартировал, с несколькими генералами, разговаривал с ними, курил сигару. Вечер был прохладный, и потому княгиня Лович, боясь, как бы муж не простудился, стала звать его в дом. Но Константин Павлович остался стоять и, закурив другую сигару, продолжал оживленный разговор. Простуда, ослабившая организм, и эпидемия подорвали его здоровье. Инфекция погубила великого князя – он скончался 15 июня 1831 года.

На следующий день тело великого князя было забальзамировано и положено в гроб. Совершал процедуру бальзамирования полковник Карпов. Прощаясь навеки с супругом, княгиня Лович обрезала свои прекрасные длинные светло-русые косы и положила их под голову усопшего. Для прощания с телом великого князя и отпевания гроб был установлен в Успенском соборе.

И только через месяц, 16 июля тело великого князя было вынесено из собора и с подобающей церемонией отправлено в Петербург. Княгиня Лович шла за погребальной колесницей под балдахином не только через весь город, но еще две версты за городом. Затем она пересела в обвитую траурным крепом карету, чтобы сопровождать тело мужа до Петербурга. Дважды в день она останавливалась, чтобы помолиться за усопшего. Княгиня Лович, больная, измученная, еле держалась на ногах, но все же находила в себе силы держаться на людях. Помимо княгини Лович погребальный поезд сопровождали сын великого князя П.К. Александров, начальник штаба генерал Д.Д. Курута, начальник канцелярии князь А.Ф. Голицын, адъютанты и все, состоявшие при особе великого князя. Молодой Александров, убитый горем, был застенчив и замкнут, мало общался с сопровождающими.

Погребальный поезд великого князя прибыл в Гатчину 30 июля. Сюда тотчас же приехал Николай I, чтобы поклониться гробу брата, затем император навестил княгиню Лович, у которой пробыл около двух часов. Императорская фамилия довольно долго решала, где и как похоронить своего непутевого родственника? В качестве великого князя его следовало предать земле в Невском монастыре, но как наследнику-цесаревичу ему следовало лежать в соборе Петропавловской крепости. Это последнее соображение взяло верх, и хотя оно не являлось ни правилом, ни исключением, однако с этого момента было решено, что крепость станет усыпальницей императорской фамилии.

Лишь 14 августа из Гатчины останки великого князя были доставлены в Александро-Невскую лавру для отпевания, а затем перевезены в Петропавловский собор для погребения. Злосчастная путеводная звезда всей его фатальной жизни выкинула последний фортель – в тот день стояла ужасная погода. Похоронный кортеж вместо надлежащей торжественности поражал небрежностью и неорганизованностью, отчего у присутствовавших сжималось сердце. Дождь, как из ведра, заливал великолепный гроб, гасил свечи, до нитки вымочил и священников, и военных, и блестящую свиту императора – все это производило зловещее впечатление.

 

Витебск. Успенский кафедральный собор, в котором происходило отпевание усопшего великого князя Константина Павловича

¸

 

 

Санкт-Петербург. Собор Петропавловской крепости

с усыпальницей дома Романовых

 

Тело в течение трех дней было выставлено в соборе Петропавловской крепости.

Княгиня Лович, которую поселили в Елагином дворце, утром и вечером приезжала в храм молиться. В Петропавловский собор проститься с близким человеком пришли князь и княгиня Голицыны, молодые супруги Лишины, Константин. Но на погребение их не допустили. В последний путь великого князя проводили лишь жена Иоанна Антоновна и сын Павел. Ни одного члена императорской фамилии и ни одного сановника не было из-за боязни заражения холерой. И все же, удивительная судьба великого князя, оказавшаяся столь роковой и для Российской империи, и для Польши, и для всего общества, вместо ненависти к виновнику стольких бед, пробуждала в душе глубокую и мучительную жалость к тому, кто был скорее несчастным, чем дурным человеком.

 

 

 

 

 

 

После похорон княгиня Лович уехала в Гатчину, где постилась и молилась, проводила дни и ночи в одиночестве, часто плакала и болела все сильнее. Обострение ее болезни имело несколько причин, и одна из них – не слишком хорошая наследственность. Хрупкая, слабая от природы, по складу своей натуры княгиня Лович была склонна к излишней чувствительности, экзальтации. Сказалось и нервное истощение, которое она испытывала в последнее время. В сентябре до нее дошла весть о том, что 8 сентября столица Польши капитулировала, конституция 1815 года была ликвидирована, а участники восстания подверглись жестоким репрессиям. После этого она просила перевезти ее в Царское Село. Княгиня Лович ненадолго пережила своего сиятельного супруга. Занятая одной мыслью, что все было кончено для нее со смертью мужа, она, казалось, ожидала рокового дня – 17 ноября, чтобы помолиться в последний раз. Будучи тяжело больной, княгиня несколько дней не вставала с постели. Она путала дни и просила календарь, но ей отвечали, что не могут найти. В ночь с 17-го на 18-е княгиня Лович тихо ушла из жизни.

 

 

 

Усыпальница дома Романовых в Петропавловском соборе

 

 

Однако существует и другая версия последних минут жизни супруги великого князя. По свидетельству статс-секретаря по делам Царства Польского графа Стефана Грабовского (1767–1847), он часто навещал княгиню Лович в Царском Селе. 17 ноября граф приехал к ней по срочному вызову и обнаружил, что слуг нигде нет, гостиная пуста, а в дверях спальни княгини Лович он неожиданно столкнулся с генералом Курутой, стремительно выбегавшим оттуда. Когда Грабовский вошел в спальню, то с ужасом увидел, что княгиня лежит распростертая на полу у постели, кровать в полном беспорядке, подушки разбросаны.

 

 

Статссекретарь по делам Царства Польского граф Стефан Грабовский

 

Грабовский был убежден, что Курута силой отнял у княгини связку важных бумаг, которые она, скорее всего, хранила под подушками. Слабая женщина, обессиленная этой борьбой и вытащенная из кровати Курутой, уже не могла двигаться. Когда Грабовский приблизился к ней, она была близка к концу. Длинные волосы ее были спутаны, глаза широко раскрыты. Выражение было страшным, но взгляд оставался осмысленным, хотя говорить она уже не могла. Княгиня успела составить завещание на нескольких страницах, которое собственноручно написала по-французски. Драгоценности она отписала матери, а княжество Ловицкое, свою собственность, – польским королям, какого бы то ни было происхождения и национальности на вечные времена.

Ее погребли по католическому обряду в склепе лютеранского костела Св. Иоанна Крестителя (архитектор Доменико Адамини) в Царском Селе. На погребении, совершавшемся в первом часу дня, присутствовала вся царская семья. Много пышности, много блеска и великолепия было на этих похоронах, но незаметно было ни горести, ни искренних слез, которых, возможно, заслуживала княгиня, бывшая некогда примером добродетели и благочестия. На одной из сторон саркофага, в ногах усопшей, была вделана бронзовая доска с надписью на французском «Здесь покоится ее высочество княгиня Иоанна Лович, супруга его высочества цесаревича великого князя Константина Павловича. Родилась в Познани 17/29 мая 1795 года, скончалась в Царском Селе 17/29 ноября 1831 года». Доска с такой же надписью есть и в костеле.

Что ж, если бы не польские события, то великий князь Константин Павлович так и остался бы персонажем исторического анекдота и объектом злословия. Польское восстание придало личности великого князя несвойственный ей масштаб: нелепый человек, искренне пытавшийся примирить два народа, он оказался в беспримерной роли вице-короля, который решительно не хотел подавлять бунт...

 

 

 

Царское Село (середина ХIX века)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

¸ихайловские Артиллерийскую академию и Артиллерийское училище со стороны набережной Невы