Анастасия Шпунтова
Сержант Иван Воронов
1. Дороги войны
«22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Враг вероломно напал на наше Отечество, уповавшее на мир и дружбу с фашистской Германией. После разгрома Брестской крепости фашисты почти беспрепятственно катились по нашей земле.
В августе они уже разгуливали по Брянской земле. В одном из селений завязалась перестрелка отступающих с оккупантами. Силы были неравны. После боя в деревне жители подобрали четверых наших солдат, убитых немцами, и похоронили их за селом под тремя берёзками.
Выйдя вечером на улицу, Люба вдруг услышала стон человека, прислушалась: стон шёл из её сарая. Открыла дверь – на соломе солдат без сознания, он стонал от боли. Поборов страх, Люба побежала в дом, схватила кружку с водой и кувшин молока. Израненный солдат бредил, но звал не мать, а Нину. Женщина смочила его лицо водой, тихонько заговорила, и молодой солдатик открыл глаза. Так началась подпольная жизнь солдата. Люба поила его травами и перевязывала искалеченную ногу.
Тем временем фашисты утверждались на нашей земле. Сорвав кусок жести с надписью «Медпункт», укрепили яркую надпись «Комендатура». Чья-то подлая душонка услышала стон и выкрики раненого по ночам и доложила коменданту. Явились двое с автоматами наперевес и одной очередью убили всех троих.
Иван Воронов бил офицеров под Москвой. Стальными рядами шли в атаку бойцы нашей армии, отражая натиск германской нечисти. Бои были длительными и тяжёлыми, но отступать было нельзя: позади Москва, сердце Отечества. В результате патриотизма советских войск враг был отброшен. «Мы вырыли немцам могилу в холодных полях под Москвой» – звучала победоносная песня.
Шёл сержант Воронов по войне. Бил солдат захватчиков на многих фронтах. Бил под Курском, бил под Смоленском, бил на Брянском фронте. Из сводок узнал, что его малая родина освобождена от фашистов. Тут же написал письмо своей жене Любочке, но ответа не получил. Вскоре командование предоставило ему отпуск, и поехал Воронов в родное село. Там всё было по-прежнему. Дверь его избы была не заперта, он вошёл – пусто. Побежал к матери. И уже не помня себя, – на кладбище. Ещё издали увидел он два холмика с кое-как сбитыми крестами. Цветов на могилах не было, лишь густо росла трава. Упал Воронов на землю, хотел заговорить, но горячий ком сдавил его горло. На миг ему показалось, что по его шее скользнула ручонка Анечки, дочери. Солдат вскочил, закричал и побежал… Теперь он знал одно: его место – на передовой. В штабе его поняли. Вместе со всеми вставал он из траншеи и вместе со всеми бежал в атаку, искал огня и бил, бил ненавистных врагов. Бил изо дня в день. Только атаками и жил.
Однажды немцы обнаружили разведчиков и ударили по ним пулемётной очередью. Вражья пуля смертельно ранила его напарника Петра Семёнова, бывшего московского студента. Пётр был юным, мало битым жизнью. Воронов приподнял товарища, зацепившегося за дерево, и бережно положил его на землю.
Юноша стонал и слабел. Полная луна щедро лила свой свет, и Воронов увидел на посеревшем лице Петра уже запавшие глаза. Ясные, чистые и бездонные, как небо, они потухали – лишь на миг открылись и осознанно глянули в небо. Пётр вздохнул один раз, второй и замер навсегда. А в бархате тёмного неба ярко горели немеркнущие звёзды. Солдат нашёл небольшое углубление в земле и похоронил товарища.
2. Кресты
Военные дороги Ивана Воронова подошли к концу. После разгрома фашистов вернулся он на свою малую родину. Работал в колхозе на тракторе от зари до зари, пытался заглушить горе. В праздники не напивался, а шёл на кладбище. Он уже не кричал и не плакал, а садился у могил и говорил о своей безрадостной жизни: «Любочка моя, лежишь ты здесь тихо, и ни словечка мне. Хоть бы приснилась и сказала, как мне жить без тебя, что делать. Трудно мне, не могу я тебя и дочь нашу забыть… Не могу», – жаловался он, с горечью покидая кладбище. Горькие слёзы солдата катились по лицу и сползали на гимнастёрку, сверкающую наградами. Четыре года шёл он с боями по войне, там всё было ясно – бить врагов, искалечивших судьбы миллионов людей.
Домой шёл полубольной, удручённый жалким видом могил. Кое-как сколоченные неумелым человеком кресты уже почернели и стали врастать в землю. «Надо заменить их, поставить высокие дубовые», – думал он. Лесник мялся: «Дубков у нас мало, приказано строго их беречь». – Но взглянув на потухшее лицо Воронова и зная его горькую долю, сжалился: «Ладно, дам я тебе дубок на кресты».
Обрадованный Воронов, целиком захваченный мыслью о новых крестах, подался к своему товарищу юности Петру Шпаку – плотнику. Над крестами работали в дождливую погоду и вечерами. Установленные кресты, сверкая на солнце новизной, преобразили могилы. Забахало в груди Ивана, сдавило горло, и горькая слеза скатилась на гимнастёрку. «Возьми себя в руки, друг. У меня двоих сыновей убили. И что мне делать теперь? Живому лечь в могилу? Нет, Ваня, надо как-то доживать. Много на земле горя, Ваня. Подлая война…».
3. Фотография
Незаметно подкралась зима с морозами, вьюгами и редкими оттепелями. Тёмные, длинные вечера с их бездельем усугубляли безотрадные думы Ивана Воронова. Он читал районные газеты, брал зачитанные книжонки в библиотеке, но всё это мало помогало. Только старенький альбом с фотографиями встряхивал, волновал его.
Перед ним открывалась довоенная жизнь с чередой родственников, друзей и каких-то едва знакомых, забытых лиц. Мельком взглянув на эти фотографии, волнуясь, с дрожью в руках он находил фото Любочки. Любочка… его Любочка стояла на бумаге во весь рост – в белой юбочке, прикрывающей её коленочки, в белой кофточке из лёгкой полупрозрачной ткани, через которую угадывалась выточенная, гибкая фигурка. Любочка смеялась.
В одну из таких отрадных минут родилась заветная мысль – эту фотографию Любочки надо поместить на крест. Но кто может увеличить фото и поместить его в рамочку, недоступную изменениям погоды? Решил сходить к учителю местной школы: человек он городской и более осведомлённый.
Педагог Иван Иванович Шаповалов встретил его радушно – знал он о личной трагедии Воронова. Учитель дал ему адрес Бушмы, хорошего фотографа и художника из Стародуба.
Спустя пару дней окрылённый Воронов с фотографией Любочки в кармане гимнастёрки за два часа преодолел путь в двадцать километров. На искусного фотографа-художника глянули лучистые глаза юной, тоненькой девушки в белом. Его удивила непосредственность, раскованность этого милого создания. Замечательна была и работа коллеги-фотографа. Догадался… То был великий мастер фотографии Чернов, известный до войны как единственный мастер такого высокого уровня в округе.
Любуясь изображением девушки, фотограф думал… Воронов волновался… «Да сделаю я тебе, товарищ, твою жену, увеличу фото раза в два и помещу в такую рамочку, что не страшны будут твоей Любочке ни морозы, ни дожди». А Иван Фёдорович уже подавал ему деньги, завёрнутые в газетку.
«Деньги убери, Ваня, убери. А вот если уродится у тебя огород и сад, привезёшь мне дары по осени. Брат у меня был, Женя, художник, совсем юный. Преподавал он до войны рисование в Пятовской школе. Если бы ты видел его огромную картину от пола до потолка в коридоре школы! Картина была в рамке, сделанной под золото, а на картине – Иосиф Виссарионович Сталин с букетом цветов. Работа была выполнена карандашом. А рама досталась школе из разорённой, разграбленной церкви. Картина всех поражала своей живой красотой. Убили Женечку под Москвой. А ты, Ваня, деньги… За заказом приедешь через месяц. Я ведь понимаю твоё горе, помогу. Скажи только, какого цвета были волосы и глаза у твоей Жени».
Воронов жил ожиданием конца февраля, дни считал. И вот он наконец пришёл, долгожданный первомартовский день. Нет, не мог он ехать с пустыми руками. Бросил на сани в охапку сена мешок с двумя вёдрами картошки, рюкзак с замороженными яблоками да чугунок с солёными, крепкими, душистыми огурчиками: старая Карповна солила.
Увидев всё это, художник растрогался. «Ваня, ты последнее привёз. А речь ведь шла о новом урожае. Присядь, Фёдорович!». Он направился в свою рабочую комнатушку и тут же вышел, держа в руках рамочку с ажурной окантовкой. Стальная рамка, обработанная мастером, светилась теплом серебра. Из этого великолепия смотрела Любочка, его Любочка – вся такая светлая, изящная, с копной золотых волос, рассыпанных по плечам и рукам. А из полуопущенных длинных ресниц – синь её пытливых, лучистых глаз. Яркий пухлый рот смеялся, обнажая белоснежные, ровные её зубы. Любочка смеялась…
Дрогнуло сердце сержанта-фронтовика, забилось, сбиваясь с ритма, задрожали руки… «Не надо, Ваня. Я тоже одинокий и уже не первой молодости. Жена умерла ещё до войны от неизлечимой болезни. Пережил… У меня тогда ещё жива была мать, и Женечка был. Терпи, солдат, надо жить… Значит, понравилась тебе моя работа?»
Воронов обнял художника и, сдерживая слёзы, стал говорить о его золотых руках и о чудо-портрете. Бушма дал Воронову и удивительную смесь красок для креста. На прощанье достал из шкафа и четвертушку белой «под огурчики». Закусывая, он всё восхищался хрустом огурчиков-малюток и их ароматом. Расстались, как старые друзья, обещая помнить и навещать друг друга.
Вечером Воронов пригласил Петра Шпака полюбоваться портретом. Решили укрепить рамку в апрельские тёплые дни и окрасить кресты. Шёл 1946-й год. Близился День Победы.
4. День Победы
В День Победы вышел солдат на улицу с особым трепетом и тревогой в душе. Из рупора в центре села уже лились торжество речей из самой Москвы, радость победы над кровожадным фашизмом.
Праздник пел, играл, смеялся, кричал «Ура!», весело гомонил. Страна ликовала.
Иван Фёдорович знал цену великой победы над фашизмом. И жизнью встрепенулось его сердце. Улыбнулся… Но в этот же миг глубокая скорбь утраты полоснула в грудь, и боль застучала птенцом в висках. И опять ноги понесли его к родным могилам.
На кладбище стояла волнующая тишина. Кресты блистали красотой. Они казались вылитыми из прекрасной меди, запорошённой мельчайшими звёздочками серебра. Прохожие восхищались необычной красотой преображённых могил.
Иван присел на лавочку у могил, поднял глаза. На него в упор смотрели сияющие синие глаза. Любочка смеялась… Сдавило грудь. Не мог поздороваться: слова-камни застряли в горле.
Шли минуты… Заговорил: «Дорогие мои! Сегодня на нашей земле большой праздник – День Победы. Проклятая война погубила, Любочка, миллионы людей, в том числе и нашего народа. Кровью и слезами залита наша русская земля. Дорогая моя! Гибли люди не только на фронтах, но и в фашистских лагерях, гибли от пуль вражьих, когда пытались спастись от угона в Германию, в рабство. Любушка, приходила тут к нам в село Пашка Белякова из Пятовска. Помнишь, Любочка, как несколько семей уехали из нашего села в Пятовск, за лучшей жизнью? Земли там плодороднее наших. Так вот, Пашка рассказала о девушке Моте Цыбульской, которую должны были угнать в неметчину. Пришли за ней, а Моти нет: «Уехала наша Мотя к родственникам на Смоленщину». Немцы обыскали дом, чердак, сарай, походили по тёмным захламленным сеням, но не нашли Мотю. А девушка сидела в яме, вырытой в углу сарая, прикрытой разным тряпьём.
Просидела Мотя в яме полтора года. На воздух выходила только ночью, боялась людских глаз. Днём поднялась из ямы только в день вступления наших войск в село. Ничего не осталось от симпатичной девушки. Кожа обвисла, ноги опухли, воспалённые глаза слезились. Да Господь дал в сорок третьем году богатый урожай фруктов и овощей. Родители зарезали телёночка, и Мотя стала медленно походить на человека, а потом и выходить на улицу, не боясь испугать людей. После победы вернулся с фронта жених Моти, сыграли свадьбу. Вот тебе цена ещё одной жизни.
А сколько стариков, женщин, детей – невинных созданий враги расстреляли только потому, что они были евреи. Выгнали их, бедолаг, из Стародуба всех до единого на Беловщину, окраину города, дали лопаты и заставили рыть длинный ров. Вырыли – думали, что для военной цели. Но поставили их фашисты спинами ко рву и всех расстреляли. Люди рассказывали: всю ночь оттуда, изо рва, доносились стоны недобитых, умирающих от ран».
Вспомнил Воронов, что как-то спрятал он в кустах четвертинку на этот день. Выпил, расслабился и снова с горечью заговорил:
«Любушка моя милая, плохо мне без тебя. Плохо. Не могу я тебя нисколечко забыть. И об Анечке, доченьке нашей, думаю. Родная моя, душенька! Ты у меня одна-единственная любовь на белом свете была и будешь. Не скучайте, милые, я буду приходить к вам, пока мне будут служить мои ноги. До свидания, мои журавушки».
5. След войны
Лето прошло в тяжёлом крестьянском труде: вспашке, посевах, косьбе, с августа по Покров день – уборка урожая. Техники не было, кроме одного трактора и конной молотилки. Этот нелёгкий труд лёг на плечи женщин и детей: немногие мужчины вернулись с фронта. Большая часть собранного урожая поставлялась государству. А в конце года за рабский труд выдали граммы (200-300) на каждый заработанный трудодень.
В один из дождливых дней вырвался Воронов на кладбище. Лил дождь. Кладбище плакало. На его родные могилы одинокая рябинка роняла кровавые слёзы – ягоды. А Любочке всё было нипочём. Она смеялась…
«Ты всё смеёшься? – рассердился Воронов. – А каково мне?» Да вдруг спохватился: «Дурак, какой же я дурак! Нет больше Любочки, нет. Фотография только… Прости, родная: устал я» - и он, в унисон с дождём, заплакал.
Вечером зашёл к нему Пётр Шпак, и сразу с порога: «Ты всё, Иван, шляешься на кладбище, да ещё в такую непогодь?» Воронов молчал. «Приезжал на днях тут к Павлу Петровичу, кузнецу нашему, из города Другов, родственник наших ковалей. Мать Павла и Александра была из Стародуба, корни все уже умерли, а ростки этих Друговых живут. И вот что он рассказал. Мальчишки с окраины Стародуба пошли гулять на кладбище. Там им, видишь ли, было вольготно: кресты, простор, и нет взглядов взрослых. Играли в прятки. Был там и Серёжа, сын педагога, хороший, душевный мальчик, учился отлично. Интеллигентный такой – весь в отца. Разбежались, спрятались кто куда, Серёжа побежал в конец кладбища. Тишина… И вдруг как бабахнет! Земля вокруг задрожала. Ребята испугались, сбились в кучу, а Серёжи нет. Пошли его искать да и наткнулись на взрытую сырую землю. Там и увидели голову и руку Серёжи. Испуганные до смерти, бросились по домам, рассказали родителям, а к дому Серёжи не пошли: побоялись.
И из родителей никто не бросился сразу к дому Емельяновых. А Виктор Кузьмич и его жена заволновались: Серёженька их никогда не опаздывал к обеду. Вышел Кузьмич на улицу, а к нему идёт женщина, опустив голову, не смотрит ему в лицо, дрожит вся. «Кузьмич, Серёжи нет… лежит он там… на кладбище… убило его». Виктор Кузьмич тут и рухнул на землю. Закричала женщина, сбежался народ, подбежала медсестра-соседка с каплями и нашатырным спиртом. А Кузьмич лежит без чувств. Нашли грузовик, отвезли его в больницу. А на кладбище приехала «Скорая», собрали части тела Серёжи – и в морг.
Трое суток пролежал Виктор Кузьмич без сознания. Домой вернулся только через неделю, еле живой. Забросил работу, дом, жену и младшего сына. Лежал, молчал, пил только воду да – по настоянию жены – бульон. Встал на ноги – и каждый день стал ходить на кладбище. Придёт, обнимет кресты и плачет. Рыдает по своему любимцу, и телом и душой похожему на него.
В один из таких дней проходил по кладбищу охотник с собакой. Собака, учуяв неладное, свернула в сторону и на могиле увидела лежащего человека. Кузьмич тихо плакал. Встав на задние лапы, рыжая умница стала гладить Кузьмича. Он плачет, а собака всё ласково гладит его по плечам.
Кузьмич поднял голову – на него смотрели глаза умного человека. Было что-то близкое, сродни его душе в этом взгляде собаки. Животное, казалось, понимало всю глубину человеческого горя.
Кузьмич поднялся, сел на лавочку и разрыдался. Умница слизывала слёзы с его лица. Кузьмич так растрогался, что взял её лапу, погладил и поцеловал. Рыжая тоже стала тыкаться своей мордочкой в его щёки.
Внезапная радость шевельнулась в душе человека. Взяв себя в руки, Виктор Кузьмич спросил: «Где твой хозяин, милый дружок?» - Собака посмотрела в сторону леса. – «Иди к нему, догоняй!»
Тяготы пережитой войны, потеря сына и простуда уложили Кузьмича в постель с туберкулёзом. «Эту болезнь, Ваня, не умеют лечить ещё доктора. Фронтовик, прекрасный педагог и семьянин, лежит он рядом со своим Серёженькой…»
Оглушённый чужой бедой, Воронов спросил: «От какого же взрыва погиб мальчонка?» – «Кто знает, что там было в кустах. Может, мина, а может, он поднял гранату. Следы войны, Ваня, её, подлой, следы. Ты осторожнее ходи к своей Любочке, зачахнешь от тоски. Ничего уже не изменишь. Надо жить, Ваня…».
6. Трое в чёрном
После Покрова похолодало: приближалась пора заморозков. Сержант Воронов, надев шинель и шапку, отправился на кладбище: как всегда, поздоровался с Любочкой и дочкой, сел на лавочку, загрустил. Решил было рассказать им о судьбе Виктора Кузьмича, гибели его сына и умной собаке, как вдруг услышал шаги. Поднял голову – у могил трое в чёрном с головы до ног. Не успел и рот открыть, как три горсти песка в лицо засыпали ему глаза. И тут же голос: «Убирайся, ходи только в праздники, с людьми». Протёр глаза – чёрных и след простыл. Жуткая тишина.
Еле живой доплёлся он до кровати. Его трясло. Лёг, укрылся, но лихорадочное состояние не проходило. Думал о случившемся. Галлюцинация? Нет, видел явственно, был и песок. Поднялся. Сердце частило, тряслись руки и ноги. Чай глотал с трудом, что-то мешало в горле, давило. Снова лёг. В таком состоянии прошли вечер и ночь.
Утром с трудом поднялся, ноги тряслись, взял в руки кружку с водой, но не удержал. Сердце по-прежнему рвалось и давило. Лежал до вечера – бледный, с отсутствующим взглядом. Старая Карповна удивилась мёртвой тишине во дворе Воронова. Зашла. «Ваня, ты что – заболел, что ли? На тебе лица нет.»
После рассказа Воронова о кладбище, о троих в чёрном, песке и голосе Карповна поставила диагноз: «Ваня, да у тебя испуг…». «В больницу мне надо, Карповна. Да как дойти-доехать, не знаю». Карповна улыбнулась: «Испуг врачи не лечат, не дано им. А тебе был знак с небес». Воронов болезненно улыбнулся. Давно слышал он, что Карповна – целительница, знахарка. Не верил.
Карповна на его усмешку не обиделась: «А давай, Ваня, я тебя посмотрю». Он решил не противиться. Карповна стала гладить его голову, шептать молитвы, призывая на помощь Господа Бога и Заступницу – Царицу Небесную. Заговорила она и воду в стакане. «Выпей чуточку, Ваня, и ляг в постель». Она затопила печь, согрела чай и сварила суп…
Воронов проспал весь вечер. Поднялся. Руки и ноги не дрожали, сердце билось спокойно. Стал пить чай – вода проходила беспрепятственно. Удивился. Захотелось снова спать. Проспал до утра. Утром Карповна нашла его уже на ногах. Ожившего. Воронов смущённо пробормотал: «Спасибо тебе, Карповна. Не забуду, отблагодарю». «Ладно, Ваня, ладно. Дай-ка мне адрес Веры, жены твоего брата Миши». Воронов дал ей адрес брата-близнеца, погибшего на фронте.
Вера с дочкой жили в Унече, на Бельце, посёлке, примыкающем к Унече. Получив письмо, Вера приехала к Ивану.
Взглянув на исхудавшего родственника и на весь его быт, заявила: «Не выжить тебе, одинокому, в деревне. Да и платят тут за каторжный труд трудоднями. Брось ты и избу, и село своё, переезжай в Унечу. Дом у меня большой, устроишься на работу, я помогу тебе всем, чем могу. Деньги будешь получать за работу, привыкнешь к городской жизни. Знаю, тебе будет трудно расстаться с родными могилами. Будешь приезжать в село в дни поминовения и в другие праздники». Воронов задумался: он давно уже знал, что не выжить ему здесь в одиночку. «Я готов, вот только справку из колхоза дадут ли?». – «Дадут, Ваня, фронтовику, да ещё одинокому».
Вера была рада решению Ивана. Попросила проводить её на кладбище: она тоже хотела увидеть обновлённые могилы и проститься с Любочкой, с которой у них до войны были тёплые отношения. На могилах Веру поразила красота медно-серебристых высоких крестов, а изящная рамка с красавицей Любочкой не только восхитила её, но и вызвала затаённую зависть, хотя она и знала об их редкой, глубокой и яркой любви… Заторопилась в дорогу, а Воронов, зная, что не сможет придти перед отъездом один, попросил Веру: «Иди, я догоню тебя».
Она всё поняла, а Иван Фёдорович, собрав всю боль расставания, заговорил: «Любочка моя, доченька Анечка, скоро я вас покину, но ненадолго. Прости, Любочка, прости», - и он заглянул в её лучистые глаза.
Любочка смеялась…
Проводив Веру до тракта, вернулся домой с грузом противоречивых и неизбежных дум. Но решение было уже принято.
Получив справку, Воронов собрал небогатые пожитки в рюкзак и стал ожидать Петра Шпака и Карповну, обещавших его проводить. Но вместо них в дверь постучалась почтальонка. Она вручила Воронову письмо от фронтового товарища из Стародубского района.
«Здравствуй, Ваня. Что-то ты не ответил на моё письмо. Как ты живёшь? Один? Или нашёл себе жену? Напиши. А у нас, Ваня, тут было такое… Пришёл с фронта односельчанин. Живёт тихо, незаметно, работает в колхозе. И вот приезжает милиция и увозит его. Я не буду называть его фамилию: дети его подрастут, пусть не знают, кем был их отец. Все люди молчат.
Село недоумевало: за что его арестовали. Из следствия узнали, что в годы войны односельчанин наш вместе с дружком, таким же негодяем, перешёл к немцам, и оба стали карателями на белорусской земле. Эти палачи погубили много народу в тех местах. Какие только пытки ни применяли эти сволочи к людям, подозреваемым в связях с партизанами. Издевались они над всеми им неугодными. Зверские пытки, истязания, расстрелы. А самое страшное вот что: выбирали два дерева, стоящие рядом, наклоняли их близко друг к другу и связывали. Привязывали человека одной ногой к одному дереву, другой – к другому, потом деревья развязывали – и человека разрывало.
Люди, увидев их появление в селе, прятались, боялись палачей. Долго они зверствовали в округе, до прихода наших. А перед освобождением Белоруссии от фашистов ушли, где-то спрятались, потом прибились к нашим, вошли в доверие и продержались до конца войны. Демобилизовались, жили, притаившись, в своих сёлах. Да вот приехала из Белоруссии женщина к родственнице на Брянщину – она и опознала палача.
Суд над извергами был в Гомеле, и К. выдал своего товарища. Им дали высшую меру наказания. От К. в семье было два коротеньких письма без обратного адреса. Наверняка они погибли в каких-то вредных рудниках. Но точно никто не знает их конца.
Пиши мне, друг. Твой Николай».
Письмо поразило Ивана подлостью подонков. Карповна и Шпак тоже были поражены. Друзья проводили Воронова до тракта, распрощались.
Дверь открыла девочка лет восьми. Взглянув на его гимнастёрку с наградами, закричала на весь дом: «Мама, папа приехал! Папочка наш вернулся». Она стала обнимать его колени и, схватив за руку, потянула в комнату. Воронов так растерялся, что хотел уже сказать «Я не твой папа», но не успел: вошла Вера. Подала ему знак – не травмировать душу ребёнка. А Наденька уже целовала своего «папочку». Жалость тронула сердце фронтовика. Он прижал Наденьку к груди и тоже поцеловал.
Идиллическая картина не удивила Веру, она знала, как горевала и ждала дочь своего папу с войны. Вера уже накрыла на стол, красовавшийся разнообразными, богатыми закусками. Стояла там и бутылка водки. Вера работала в конторе пригородного хозяйства и могла всегда выписать для себя по льготным ценам всё, что было на складе хозяйства.
Через неделю Воронов работал на хоздворе – ухаживал за скотом. По весне ему обещали дать трактор для вспашки земли. С Верой сложились ровные, родственные отношения. В его отношении были и желание помочь, и вежливость, и благодарность – всё, кроме влюблённости.
Иван Фёдорович считал дни и недели. До Пасхи оставалось ещё почти четыре месяца. Он дождётся, отпросится на неделю, уедет и увидит своё село, Петра Шпака, Карповну (он ей уже и подарок купил) и родные могилы. И Радуницу там проведёт с дочкой и Любочкой. Там душа его расслабится, отдохнёт от долгого расставания, найдёт утешение и покой. А Любочка всё поймёт, простит его уход из деревни и будет ему улыбаться.
Проводили старый год и встретили Новый. Вера предложила выпить по третьей рюмке, как полагается, но Иван наотрез отказался. Боялся расслабиться и потерять контроль над мыслями и чувствами, боялся рассыпаться в благодарностях и комплиментах, сказать Вере что-нибудь нежное. Думал он только о Любочке – одной, непревзойдённой в целом мире.
Вера тоже не спала. Думала… Квартирант он – и только. И живёт своей Любочкой. «Пусть! – думала Вера. – Я всё равно буду ждать…».
Пути Господни неисповедимы.
В эту ночь Воронову приснился удивительный сон, цветной и ясный, как явь. Снилась ему Любочка такой красивой, какой он знал её до войны и какой стояла она теперь в рамке на кресте – в белой юбочке и кофточке из полупрозрачной ткани, сквозь которую просматривались контуры её прекрасного тела.
Любочка смеялась… А синева её лукаво-лучистых глаз весело смотрела на мужа.
Лавина неожиданного счастья опрокинулась на Воронова с такой силой, что сердце его хаотично забилось, а горло сдавили спазмы. Он пытался сказать любимой что-то очень важное, но не мог…
Но тут Любочка подошла к нему и положила руку на его голову: «Ванечка, я любила только тебя одного, самого лучшего мужчину на белом свете».
И она принялась целовать его. И поднялась душа Воронова, загорелась кровь от её поцелуев, а сердце заколотилось так сильно, что он проснулся…
Сон… То был лишь сон…
Не помня себя, вскочил он с кровати, босой и раздетый бросился в морозную, январскую ночь.
Интуитивно поднял голову, взглянул на горящие звёзды и надрывно, с отчаянием крикнул в небо: «Лю-боч-ка!».
Крик души Воронова взвился над землёй и вознёсся в небеса навстречу душе Любочки…
