Виталий Черенцов

Дети войны вспоминают...

 О войне родители наши услышали из выступления Молотова. Реакция была шоковой... Никто не знал, что будет дальше, чем это кончится и к чему готовится…

Когда началась война, весь штат тюрьмы, где отец работал бухгалтером (и первую очередь заключенные), был эвакуирован в тыл. Перед приходом немцев в город отца и еще несколько человек оставили «до особого распоряжения» охранять пустое здание тюрьмы. Пообещали, что вот-вот придет машина, и нас тоже отправят в тыл. Мама собрала кой-какие вещи, и мы стали ожидать машину у ворот дома, а её все нет и нет... Наконец, подъезжает грузовик, перегруженный так, что с него падают мешки... с сахаром. Сесть нам было некуда, и, как оказалось, к нашему счастью: эта машина попала то ли под бомбёжку, то ли под артобстрел.

Семья Черенцовых через 10 лет после Победы, 1955

…Внезапно со стороны перекрёстка, что ведёт на Унечу, выскочили танкетки, за ними – мотоциклы… короткая перестрелка с кем-то... Мама быстро перебросала с улицы вещи в огород, и мы с соседями бежали за город, в городище. Перед этим какие-то вещи спрятали в погреб, что-то закопали (портреты Молотова, Ворошилова, охотничье ружьё, пионерский галстук и пр.) В городище какое-то время жили во рву, откуда были видны пожары в городе. Прошло некоторое время… Приходит однажды наш смелый знакомый – Евсейцев – и говорит:

–Что вы здесь сидите? Там ваша скотина орёт от голода (а дома оставались телка и поросенок), и немцы её прирежут.

Пришли домой, а там – пусто: все разграблено мародерами, которые в ожидании поживы уже стояли в соседних дворах брошенных домов, когда мы убегали из города. Осталось только то, что мама успела спрятать в огороде в кукурузнике и то старье, что было на чердаке. Отец стоял на «посту», охраняя пустую тюрьму, пока не появились немецкие танки... Огородами, перебежкам он добрался до нас, скрывался какое-то время, а потом пришлось выходить из подполья, так как грозила высылка в Германию.

Отец хотел уйти в партизаны, но было уже поздно: везде стояли посты, да это грозило бы смертью всей семье. Началась жизнь в оккупации... Это клеймо – «был в оккупации» – порой нет-нет и давало о себе знать…

Немцев расселяли по домам, к нам тоже их подселили в лучшую комнату, там у них была радиостанция. Однажды немец дал маме послушать Москву, вот где было слез...

Началось мародёрство, солдаты обыскивали все дворы – «матка, курка, матка, яйки». У нас кур не было, но всё равно, солдаты лезли на сеновал в поисках «яйки». А мама ругает их:

– Что б вас пранцы с червями ели! (что это такое – «пранцы» – не знаю).

А один солдат ей в ответ:

– Ты думаешь, что я не понимаю? – И наганом стал вертеть перед её носом, но, увидев вокруг кучу детей, не тронул маму. Позже поселился какой-то высокий чин с денщиком Вилли, который ничего не понимал по-русски, и тут уже мама дала волю своему возмущению, ругая немцев, а этот денщик только и говорил:

–Ja, ja, matka!

В нашей квартире кого только не было: мадьяры, французы, финны, итальянцы, и все рыскали по комоду, в котором уже ничего не было. 

Армия прошла, в городе установилась власть: бургомистр, полиция и пр. Стали вылавливать партработников, сажать в тюрьму, расстреливать. Так погиб один наш дальний родственник Миша Ицков. Кто-то донёс, что его, якобы, оставили для подпольной работы (позже это не подтвердилось). Много было предателей явных и склонённых к предательству. В полицию шли и молодые хлопцы и пожилой люд, кто не надеялся на возврат советской власти. Справлялись даже свадьбы с венчанием в церкви, которая не закрывалась. Это был такой «благородный» жест новой власти, которой некоторые люди поверили.

Тем временем солдатня по городу гонялась за курами, отбирали коров и свиней, но когда пришли за нашей коровой Манькой, то офицер, квартировавший у нас, показывая на детей, не разрешил солдатам забрать корову. У него была своя выгода от этого: попивал молочко от нашей кормилицы, но солдаты из других дворов приходили и сами садились за дойку, что для нас было удивительно: мужик и под коровой! Доили так часто, что чуть вымя у этой бедной Маньки не оторвали.

Как-то через город проходил обоз с награбленным мёдом, так солдаты-возницы (обычно это были инвалиды) угощали ребят мёдом.

В одном из домов стояли французы, и ребята им ловили лягушек, говорили, что и сами пробовали жареных… даже понравилось.

Денщик, что жил в нашем доме, иногда подкармливал нас из кухни, что была неподалёку… оттуда шли такие запахи…

… Когда появлялись в городе черные мундиры (СС?), то все прятались. Их задача была: выселение целых сёл из партизанских краёв и вывоз людей в Германию. С нашей улицы увезли Юлю Сивакову, которая недавно обозначилась в Москве. Обозы с интернированным населением часто проходили через город. С началом партизанского движения появились после стычек с ними убитые немцы. Вот в такие моменты фашист лютовал, и народ прятался. Хоронили немцы своих убитых в скверике, что через дорогу перед школой… на низенький могильный крест одевалась каска. После освобождения города наши танками это кладбище сравняли с землёй.

За нашими огородами на пустыре и на базарной площади немцы организовали временный концлагерь для военнопленных. Мои старшие сестры и брат, а также соседские дети носили и возили на тачке туда брюкву, картошку, свёклу и носили воду со всех колодцев, буквально вычерпывая их до грязи. Охрана бросала продукты за проволоку, наблюдая за дракой этих несчастных. Некоторым пленным удавалось бежать... Однажды мама утром увидела в огороде одного такого, он просил еды и одежды гражданской…

Вечером мама отнесла ему какое-то тряпьё и грабли для прикрытия, и он огородами ушёл, обещав, что если будет жив, то после войны найдёт нас. Скорее всего, он где-то погиб, ведь кругом были посты из полицаев и полевой жандармерии.

По ночам в этом лагере были слышны выстрелы. Это пресекались попытки к бегству, в большинстве своём они заканчивались гибелью. По утрам после таких ночей со стрельбой убитых везли на подводах хоронить.

Осенью, когда начались холодные дожди, в лагере начались настоящие бунты, которые усмирялись понятно каким способом…

По ночам через город скорым маршем шла техника на Москву, перед этим полиция и жандармы ходили по улицам, заставляя жителей закрывать ставни… Дом весь дрожал от проходящей по улице техники…

Зима 41-42 годов была со свирепыми морозами: 35-40 градусов! Даже птицы замерзали, а снега было так много, что можно было кататься с крыши дома. Для проезда техники всех выгоняли на расчистку улиц от снега.

Как только было объявлено о начале войны, часть еврейских семей правдами и неправдами уехали из города, а какая-то часть, пытавшаяся уехать, была немцами возвращена обратно. И тут начались над ними издевательства: приказали нашить на одежде желтые звёзды, поставили на трудные работы, а зимой заставляли для немцев возить воду в бочках на санках. Их почти не кормили. Один раз знакомый портной Селецкий, работая на лесозаводе, забежал к нам поесть… А потом всех евреев посадили в тюрьму и через некоторое время расстреляли в горсаду. Там сейчас братская могила со скромным памятником-обелиском.

Хотя мне было всего 4 года, но помню, как наши бомбили город: почти над нашими огородами появились самолеты, от них стали отделяться бомбы, они падали, взрывались, осколком была ранена соседка. Потом пошёл слух, что один самолёт был сбит за городом.

Однажды город проснулся от отдалённого грохота и шума. На горизонте появилось огромное зарево: это наши бомбили железнодорожный узел Унечу. Уже после войны говорили, что эта бомбёжка была в связи с предстоящей операцией по окружению немецкой группировки под Сталинградом. Люди говорили, что один из летчиков мог быть жителем Унечи, так как бомбы точно ложились в цель... В эту ночь наша семья была вся в слезах и волнении: мама с двоюродной сестрой были у родственников в Унече – ходили за солью, которая была в то время большим дефицитом. Но всё обошлось... Ещё один эпизод: напротив нас жила семья, глава которой был очень похож на цыгана или еврея (черные волосы). Так его хотели «замести», немцы все тыкали на него пальцем и спрашивали:

–Jude? Jude?

Еле защитили человека...

Интересно, что во время войны работала школа, но в учебниках были перечёркнуты портреты Сталина, Ленина и других советских деятелей, а также тексты по советским темам.

Отца несколько раз вызывали в гестапо на допросы и задавали вопрос: «кто именно сидел в тюрьме»; но отец, работавший там всего лишь бухгалтером, знал только цифры. Мама всегда со страхом ждала: возвратится отец или нет после этих вызовов. Когда она нам малым рассказывала об этом, у меня возникала перед глазами такая жуткая сцена: отца допрашивает гестаповец с пистолетом в руке, а сзади уже приготовлена яма… Эта, наверно, детская фантазия нарисовала в мозгах такую картину, навеянную передачами по радио или рассказами взрослых.

Приходили домой несколько раз полицаи с вопросом:

–А нет ли у вас формы МВД?

Да, эта форма отцу выдавалась, но всё было разграблено мародёрами. Эта форма им была нужна, видимо, для провокаций каких-то.

В городе хозяйничали и полицаи, они, говорят, были злее немцев. Был даже такой слух, что вернулись-де бывшие репрессированные кулаки с Шахтёровки (старики знают, где этот район города находится).

Как выживали во время войны? Меняли одежду (у кого она осталась) в деревнях на продукты, а мы в основном жили тем, что давал огород, благо он был большой.

На этот большой огород уже после войны было много желающих, так как мы жили в центре города. Расстояние между домами было приличное, и там свободно мог разместиться ещё один дом. Эти притязания продолжались до тех пор, пока мама не написала письмо в Президиум Верховного Совета, а письмо это отвезла в Москву её племянница Клара, бросив его там в почтовый ящик: боялись, что не дойдёт простым способом. Через некоторое время приходит человек из властей и говорит:

– Что ж это вы сразу писать в Москву, мы и сами здесь могли разобраться, ведь у вас шестеро детей, мы это понимаем…

Вот такой был случай положительного участия государства в жизни нашей семьи.

Когда немцы уходили, мы тоже убегали из города в Нахаёвку к бабушкиным знакомым. При отступлении много было сожжено домов, ездили по городу специальные факельщики-поджигатели, но нашу улицу большие пожары обошли стороной. Слух такой был: одна из жительниц нашей улицы, якобы, уговорила каким-то образом поджигателей не жечь нашу сторону, а может время поджигателям не хватило: отступали-то по-быстрому. Да, стоило только одному дому загореться, вся улица выгорела бы, ведь дома были сплошь деревянные.

После освобождения города начались аресты лиц, заподозренных в сотрудничестве с немцами. Арестовали соседа Акименко (Якименко?).

Из мужчин, бывших в оккупационной зоне, была собрана часть, которую пешком направили на Брянск. Старший брат Женя рассказывал, как он догонял колонну уже за городом: отец забыл кисет с табаком (он был заядлым курильщиком, его в шутку так и звали – «дядя Сеня с папиросой»). Первое письмо пришло от него из Белых Берегов, что под Брянском. Этих писем ждали с нетерпением и тревогой. Письмо – этот заветный треугольник – было событием для семьи и соседей, оно приходило со штампом «Проверено военной цензурой», поэтому там много не писали.

Как-то долго не было писем от отца, а уже вернулись из эвакуации наши двоюродные сёстры, и они решили погадать, жив ли отец. Как гадали? Бралось сито-решето, в него втыкались ножницы, привязанные за ниточку, и говорилось:

– Сито-сито, если жив Черенцов Семён Иванович, то вертись, а если нет, то...

И сито вертелось, чему все были несказанно рады...

Отец участвовал в форсировании рек Березина и Днепр. Как он вспоминал, вода в реках была красной от солдатской крови. В боях он дошел до Восточной Пруссии, был ранен при штурме Кёнигсберга. Его спасли курсанты из Ленинграда, подобрав его, истекающего кровью, в лесу. Врезалась в память одна строчка из отцовского письма:

–Гады пруссаки… сопротивляются остервенело!

Отец в конце войны был наводчиком при пушке 45–го калибра, а перед этим – писарем в полку. И вот на этой должности и произошло столкновение с одним ретивым командиром, который в разговоре (или в споре) выразился, примерно, так: «…вы там отсиживались в оккупации, а мы здесь…» Это было не последнее столкновение нашей семьи на почве клейма – «был в оккупации».

Артрасчет, в составе которого был отец, погибал несколько раз, а он один оставался каким-то чудом живой. Его мама потом говорила:

– Это я, сынок, за тебя молилась...

А сколько было таких молившихся? Но, видать, не все молитвы «Там» были услышаны. Таких эпизодов, когда отец чудом оставался жив (и не только на войне), было несколько.

Не любил отец рассказывать о войне, но один из его рассказов мне запомнился… После одного боя весь состав части так разбросало, что он остался в поле один. Стал выходить через ржаное поле и наткнулся на двух немцев, мирно играющих в карты; посмотрели они друг на друга, и отец пошел, ожидая выстрела в спину. Но худшего не произошло… то ли потому, что не было у немцев и отца оружия, то ли потому, что надоело убивать? Кто знает...

За участие в войне отец наш – Гвардии красноармеец 6-й стрелковой роты 2-го батальона 51-го гвардейского стрелкового полка 3-го Белорусского фронта был награждён простыми солдатскими наградами: двумя медалями:

«За победу над Германией», «За взятие Кёнигсберга» и «Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов». На первой медали вокруг силуэта Сталина был выбит текст: «Наше дело правое – Мы победили».

…«Пулемётчики варежки взяли, ты, я знаю, мой друг, не таи…» – это слова не только из песни, а и из жизни: весь город помогал фронту, как мог, и все наши женщины вязали носки и варежки, шили кисеты для табака, закладывая туда записки с адресами. Один раз пришло письмо от солдата, получившего такой кисет, он писал, что если останется жив, то заедет после войны. Но так мы его и не дождались...

Когда по радио объявили: «Войне – конец!» – радость была необыкновенная! Мама сразу старшему брату:

– Женечка, беги на Нахаёвку и скажи нашим об этом! (У них не было радио).

То утро в День Победы было необыкновенно солнечным…

После ранения отец находился в госпитале где-то в Литве и пришёл домой только в июле месяце. При нём в котомке были «трофеи»: кусок свинцовой ленты (это был материал для грузил) и моток пожарного шланга (для подшивки обуви). Мама часто смеялась над этими трофеями, а отец только улыбался... А некоторые везли трофеи вагонами, было и такое… 

Виталий Черенцов, 1961

Вот что наша семья вспомнила о войне… Это, конечно, малая толика того, что в действительности происходило с нами, соседями и в городе, так как мы были детьми в возрасте всего лишь от 3 до 10 лет, и потому многое не сохранилось в нашей памяти. Как жаль, что воспоминаний мамы мы не додумались в своё время записать, а это был бы целый том – у неё была такая память! Она помнила все события тех лет не только по дням, но и по часам.