Ломако Александр

Воспоминания об оккупации Мглинского края

С каждым годом все дальше и дальше уходят от нас страшные события Великой Отечественной войны. Но память о них не тускнеет со временем, она остается в сердцах внуков и правнуков тех, кто свою жизнь, силы и здоровье положил на алтарь победы. И продолжается в новых поколениях, которые гордятся великой историей нашей страны.

Много горя принесла война. На несколько поколений хватит. Принесла она и радостную весть о Победе над фашистами. Наш народ выстоял, заплатив непомерную цену за мирную жизнь и свободу. Радость той Победы была великой и горькой, со слезами и скорбью о погибших.

Сегодня еще живы свидетели военного лихолетья. И важно услышать их рассказы и воспоминания, чтобы знать, как это было. Увидеть ужасы войны глазами очевидцев – чтобы навечно запомнить! Низко поклониться тем, кто сохранил для нас страну, – чтобы выразить свою бесконечную любовь и благодарность.

Один из таких свидетелей прошлого – Александр Иванович Ломако. Человек необыкновенной судьбы, талантливый и самобытный художник, известный театральный деятель. Вся жизнь Александра Ивановича связана с творчеством и служением искусству.

Ломако Александр, 1952 г.

Еще мальчишкой он научился играть на гармошке, потом на баяне. Звуки музыки завораживали его и наполняли счастливым удивлением. Вокруг было так много горя, а он уже тогда понимал, что красота и искусство нужны во все времена. Они делают жизнь светлее, вселяя в души людей надежду и веру в лучшее.

Сколько он себя помнит, в нем всегда жила эта любовь к прекрасному – как будто в противовес тем страшным картинам войны, которые сохранила цепкая детская память. Ведь, несмотря на юный возраст, а Шурке, как звали его в детстве, в то время едва исполнилось шесть лет, многие события запомнились ему навсегда.

Они и сейчас тревожат его сердце, заставляя переживать все так, как будто это было вчера. Вновь и вновь незаживающей раной напоминают о себе. И пусть эта Шуркина память станет для нас уроком – прошлое нельзя забывать, чтобы не дать ему повториться.

Вот что рассказывает Александр Иванович о событиях, оставивших в его жизни неизгладимый след, о своих детских годах и малой родине в Брянской области, где до сих пор живет эхо войны.

«Родился я в деревне Шумарово Мглинского района Брянской области в обычной крестьянской семье. Мама говорила, что это случилось 15 октября 1934 года, но в документах дата рождения записана 3 января 1935 года. Семья наша по деревенским меркам была небольшой – всего четыре человека – мать, отец, я и младший брат Женька (1940). Позже, уже после войны, родились еще двое моих братьев – Володя (1949) и Коля (1951).

Коля, Шурка, Володя в центре с. Шумарово, 1960 г.

Братья Щурки – Володя, Женька и Коля, 1957 г.

Жили мы дружно, но в дальнейшем жизнь разбросала нас по разным местам: я и один из братьев (Николай) в настоящее время живем в Якутске, двое других (Женька и Володя) – в Москве.

Ломако Александр Иванович, 1970 г.	Ломако Евгений Иванович, 1963 г.
Ломако Владимир Иванович, 1980 г.	Ломако Николай Иванович, 2014 г.

Моя мама, Анастасия Никифоровна, в девичестве Лисейцева, 1910 года рождения, родилась в селе Шумарово Мглинского района Брянской области.

Шумарово с высоты птичьего полета, 2010г.

 Центральная улица с. Шумарово

Пруд с. Шумарово

Росла наполовину сиротой. Ей едва исполнилось два года, когда умерла ее мать, и на руках у отца осталось трое – Трифон, Ульяна, Изот и самая младшая – моя мама. Была она невысокого роста, сероглазая, с темными волосами. Так получилось, что всю жизнь мама прожила безграмотной, умела только расписываться. Выйдя замуж, тащила на своих плечах все домашнее хозяйство, а когда отец ушел на фронт, осталась одна с двумя детьми. Невозможно представить, что ей пришлось вынести в те годы, но она сумела выжить и сохранить жизнь мне и моему маленькому брату. Хлебнула горя и после войны, когда, живя впроголодь и работая с утра до ночи, они с отцом строили дом и поднимали на ноги четырех сыновей.

Лисейцева Анастасия Никифоровна, около 1934

Ломако Иван Демидович, около 1950 г.

Ломако Анастасия Никифоровна напротив сада тети Ольги, 1960 г..

Лосева Домна Николаевна, около 1935 г.

 

 

 

Отец, Ломако Иван Демидович, 1912 года рождения, как и мать, родом из деревни Шумарово Мглинского уезда Черниговской губернииОн потомственный малороссийский казак – история наших предков-казаков Ломако начинается с 1650 года. Его отец, мой дед, зажиточный малороссийский казак Демид Проворович Ломако, имел крепкое крестьянское хозяйство с большим участком земли и луговыми пастбищами.

После женитьбы Демида на Лосевой Домне Николаевне в семье родилось четверо детей – Варфоломей, Кирилл, Ольга и Иван. Варфоломей и Кирилл, женившись и обзаведясь своими семьями, остались жить на одной улице с нами, поэтому нашу улицу деревенские жители между собой называли Ломаковка.

Карта-схема с. Шумарово

 

Ломако Варфоломей Демидович

Ломако Ольга Демидовна

Отец мой был из тех, кого называют мастером на все руки. Все умел делать – играл на гармошке, увлекался фотографией, занимался ремонтом часов разных марок.

В разное время работал плотником, жестянщиком, мог починить и восстановить любое техническое приспособление, какие были на тот момент. И хотя роста он был небольшого – около 170 см, руки имел крепкие, крестьянские, с широкими мозолистыми ладонями. На продолговатом лице его особенно выделялись карие глаза, а нос у отца был с небольшой горбинкой. В 1933 году, сразу после свадьбы, они с матерью уехали в Керчь, где жил его друг детства Карп. Работы в Шумарово тогда не было, из-за неблагоприятных последствий коллективизации производство зерна и мяса резко сократилось. В крае постепенно, но неотвратимо начинался голод.

Крестьяне в поисках лучшей жизни стали покидать деревни. В Крыму родители пробыли недолго, так как и там наступил страшный голод – люди умирали прямо на улице. Примерно через полтора-два года они вернулись в Шумарово, в дом моего деда Демида, где вскоре родился я, а в 1940 году и мой брат Женя.

Отец с гармошкой, около 1930 г.

Отец со своим другом Карпом, 1957 г.

Семья наша жила в избе-пятистенке – добротном доме с пятью стенами, доставшемся нам от деда и состоящем из трех больших комнат. Как и все в деревне, занимались землепашеством и скотоводством. Выращивали картошку, просо, лен, рожь, пшеницу, горох, бобы, фасоль, подсолнухи. Имели гумно, на котором молотили и хранили зерно, а также клеть и конку. Двор был полон всякой живности: из скота держали свиней, овец, корову, во дворе бегали куры, которых никто не считал, ну и, конечно, кошка.

В деревне Шумарово существовал свой особенный стиль жизни, , трудовой и размеренный. Все крутилось вокруг хозяйства, которое требовало неусыпного догляда и работы на земле. В Шумарово был и свой язык, непохожий ни на какой другой, мягкий и напевный. Жители деревни выделялись особым говором, в котором причудливо смешивались украинские, белорусские и польские слова. К примеру, когда мужики в Шумарово собирались на игрища, моя мать говорила: «Себры собрались». Себры по-белорусски означало «хлопцы».

В 1940 г. отца, окончившего в свое время столярное училище, назначали заведующим производством лесопильного завода в городе Мглине. И в феврале 1941 года наша семья переехала во Мглин, в дом на улице Первомайской, недалеко от завода.

День, когда мы переезжали, выдался хмурым и ненастным, будто сама природа пыталась нас остановить, предвещая на новом месте какие-то беды и напасти. Так и случилось: через несколько месяцев началась Великая Отечественная война. Отца по брони военкомата освободили от призыва, так как его опыт был необходим для организации производства на лесозаводе, и мы жили во Мглине еще до сентября.

Мглин – это районный центр, небольшой старинный городок в Брянской области, утопающий в зелени. В каждом дворе росли яблоневые и вишневые сады, кусты малины, смородины и крыжовника, были разбиты цветники. Сквозь зеленые заросли уютно проглядывали ухоженные дома с белеными стенами и красными черепичными крышами.

Центральная часть г. Мглина, 2019 г.

Во Мглине мы поселились в одноэтажном доме на две квартиры. В одной квартире, состоящей из двух комнат и русской печи, жили мы, в другой – беглые евреи. Моей матери в то время был тридцать один год, отцу – двадцать девять, мне – пять, а моему брату Женьке – полтора года. В нашем новом доме имелось электричество, которое подавалось от работающего на заводе генератора, и это было для нас ново и удивительно.

Дом № 18 на ул. Первомайской, где мы жили до войны

В Шумарово мы по вечерам зажигали керосиновую лампу – каганец, как ее там называли. Еще в нашем мглинском доме работало радио, и теперь мы могли слушать новости страны и сообщения о ходе военных действий. Улица, на которой мы жили, была вымощена булыжником размером с человеческую голову. Она тянулась километра три до самого центра города, а затем уходила на север.

Так вышло, что во Мглине я оказался предоставленным самому себе. Друзей здесь у меня не было, а мама с утра до вечера занималась домашним хозяйством и моим младшим братом. Надо сказать, что меня это совсем не тяготило, и я с утра до вечера свободно бродил по улицам городка, присматриваясь к новому месту жительства и подкармливая обитавших там в большом количестве галок. Частенько мой путь сворачивал в сторону лесопильного завода, на котором работал отец. Здесь всегда кипела жизнь, и мне было интересно наблюдать за тем, как двигался локомотив, как суетилось множество занятых на производстве людей, выполнявших разные работы. Еще мне очень нравился особый запах, стоявший на заводе, – в воздухе всегда витали ароматы свежей стружки, смолы и дерева…

Великая Отечественная война началась 22 июня 1941 года, а 17 июля немцы уже вошли в Смоленск. По плану Барбаросса они должны были захватить нашу страну, двигаясь по направлению к Москве через Минск, Смоленск, Вязьму. Но, видимо, что-то в этих планах в последний момент нарушилось, и фашисты поменяли свой маршрут, повернув на Брянск.

Рэм Ермолин. 22 июня 1941 года

Поскольку большую часть времени на новом месте я оставался без присмотра, то, быстро привыкнув к свободе, чувствовал себя вольным казаком и гулял, где хотел. Так, за несколько дней до захвата Мглина немцами я оказался на лужайке за городом и внезапно услышал странный звук, как будто провели скалкой по частоколу. С любопытством оглядевшись по сторонам в поисках источника звука, наконец догадался задрать голову вверх и увидел в небе два небольших крестика, сантиметров по тридцать каждый. Они летали, как комары, то вверх, то вниз.

И вдруг от одного из этих крестиков повалил дым, его становилось все больше и больше. Крестиком оказался наш «Ил-16», подбитый немецким летчиком. Вскоре советский самолет вспыхнул и, загоревшись, резко ушел в сторону, за ним потянулась густая черная полоса дыма. Через несколько секунд он пропал из поля моего зрения. Правда, взрыва при падении самолета я не услышал. Это был первый воздушный бой, который мне довелось видеть, и я наблюдал за этим зрелищем, застыв на месте и открыв рот от удивления. А когда все закончилось, мне в голову пришла мысль отыскать место, где мог упасть подбитый самолет. Я тут же рванул в нужном направлении и прошагал немалый путь, добравшись до моста, который вел во Мглин. На мосту стоял часовой – парень лет 16 с берданкой, который, конечно, никуда меня не пропустил. Смешно, но это была единственная защита Мглина от вражеских войск.

В ночь с 15 на 16 августа я проснулся оттого, что почувствовал, как меня куда-то тащат. Отец нес на руках меня, а мать – моего брата. Оказалось, что ночью во Мглин въехали на мотоциклах немцы (видимо, это была немецкая разведка) и начали обстрел из пулеметов. Родители, быстро схватив меня и моего брата, побежали в старый сад, который примыкал к нашему дому, там находился погреб, где можно было спрятаться от обстрела. Как долго это продолжалось, я, конечно, не помню, сон снова сморил меня, а утром я проснулся уже в доме, в своей постели. Вспомнив о ночном происшествии, наскоро позавтракал и, само собой, решил идти на разведку – было жутко интересно, что там сейчас происходит на улице.

Напротив нашего дома в старом здании располагалась типография, в которой печатали газеты. Едва выйдя из своего двора, я увидел, что вся улица усеяна обрывками и клочками каких-то бумаг. Оказалось, во время бомбежки одна стена здания разрушилась, типографские наборы высыпались наружу, и ветром их разнесло по всей округе. Странно, но на улице не было ни души, только ветер гонял вдоль заборов типографские наборы. Любопытство заставило меня побежать в центр города, где находился так называемый старый базар.

Ближе к центру мне встретились три разбитые сгоревшие полуторки, очевидно, немцы разбомбили их во время ночного обстрела. В одном из дворов, где были открыты ворота, собралась толпа людей. Мужчины стояли молча, с низко опущенными головами, женщины тихонько переговаривались между собой и вытирали слезы. На земле перед ними лежали трое убитых в военных гимнастерках. Видимо, это были водители сгоревших полуторок. Позже выяснилось, что они стали первыми павшими воинами Красной армии во Мглине.

Возвращаясь домой, я из любопытства заглянул в несколько соседних дворов. В одном из них под кустами валялись брошенные кем-то две винтовки. Скорее всего, их оставили советские солдаты, которые, испугавшись обстрела, ночью сбежали из города. Так я впервые узнал, кто такие дезертиры.

 

 Немцы на Смоленской улице Мглина, 1941 г.

В тот же день, 16 августа 1941 года, со стороны Смоленска в город без боя вошли колонны немецких танков, которые двигались на Москву. Мне эти колонны казались бесконечными: они шли через город весь день, поднимая тучи пыли, оседавшей на домах и деревьях. Грохот стоял на всю округу. После ухода вражеских танков во Мглине осталась часть немецкого гарнизона, город был оккупирован. Наступили будние дни под немцами.

Колонна немецких войск, октябрь 1941 г.

Немецкие солдаты на улицах наших городов, 1941 г.

С первых дней фашисты установили жесточайший режим принуждения, так называемый «новый порядок», согласно которому жители Мглина воспринимались как рабы, поэтому с ними не церемонились. Немцы вели себя как хозяева, спокойно разгуливали по улицам в зеленой форме и высоких кожаных сапогах, подошва которых была обита гвоздями.

Все население Мглина, которое было занято на производстве, после прихода немцев по инерции продолжало работать. Мой отец какое-то время тоже еще трудился на лесозаводе. Здесь, на заводе, стоял электрогенератор, который обеспечивал город электричеством. Однажды по каким-то причинам он вышел из строя, и свет в городе, в том числе и в здании немецкой комендатуры, погас. Я хорошо помню, как в наш дом на улице Первомайской явился немец и, ткнув пальцем в лампочку, резко провел рукой по горлу, показывая отцу, что если освещение не будет восстановлено, то его немедленно повесят.

Немцы по-русски не говорили. Если надо было что-то сказать, обходились жестами, показывая руками – дай то, дай это. Из фашистов по-русски понимали только бандеровцы, которые при случае выступали в роли переводчиков.

Однажды в нашем доме на какое-то время поселились немцы. У них это называлось «остановиться на постой», то есть несколько дней отдохнуть после дороги и поспать. Спали они у нас прямо на полу. Согласия родителей никто не спрашивал – на нас просто никто не обращал внимания, как будто хозяева здесь они, а не мы.

Директор школы и бургомистр Мглина во время войны Лавейко Аким Петрович, около 1920 г.

Какие-то отдельные эпизоды из тех лет в моей памяти сохранились особенно четко. Например, помню, как, проснувшись однажды ночью, я увидел, что отец разговаривает с незнакомым пожилым мужчиной лет пятидесяти, высоким и худым. Беседуя с отцом, тот заметил, что я не сплю, и спросил: «Хочешь получить подарок?» Я утвердительно кивнул – кто же откажется от подарка? Он улыбнулся и предложил: «Пойдем со мной, выберешь себе сам».

В центре города мы подошли к какому-то дому, где он позвал двух мальчишек чуть старше меня – года на два-три, и велел им вынести из подполья детский автомат и велосипед. Мальчишки куда-то исчезли, но скоро вернулись с настоящими сокровищами в руках. И этот человек, обратившись ко мне, сказал: «Ну, выбирай, что хочешь». Я не мог поверить своим глазам и тихо выговорил: «Велосипед!» Мальчишки, услышав это, стали возмущаться, но незнакомец строго прикрикнул на них. А я быстро схватил велосипед и покатил домой, ничего не понимая и боясь только одного – чтобы его у меня не забрали назад.

Незнакомец оказался новым главой Мглина, бывшим директором школы – Лавейко Акимом Петровичем, которого немцы заставили работать на новую власть. Когда фашистские войска вошли во Мглин, директор пытался сбежать на телеге, но немцы остановили его и, узнав, кем он был до войны, принудили стать бургомистром, то есть главой города. Позже, когда Мглин освободили от немцев, за пособничество оккупантам его арестовали и судили за предательство. Получается, свой велосипед я получил из рук предателя, хотя тогда я еще ничего не знал об этом.

Отец научил меня ездить на велосипеде, и теперь я с утра до вечера катался по всему городу. Однажды со мной произошел такой случай. Ехал я, как всегда, на велосипеде, а впереди по дороге шли человек семь-десять фашистов. Они шагали широко, и у меня никак не получалось их объехать. Что делать? Не доезжая до них метра три, я громко посигналил звонком на руле. Немцы все одновременно остановились, обернулись и, увидев меня, едущего на велосипеде, расступились. Я как несся, так и пролетел между ними, а за спиной раздался взрыв хохота – это немцы переглянулись и загоготали. Вот что значит немецкая дисциплинированность и порядок: фашистские оккупанты пропустили советского пацана.

Или другой случай. Как-то я пошел к отцу на лесопильный завод, это было недалеко от нашего дома – метров двести. И вдруг в саду одного из соседних домов, где росли высокие старые яблони, увидел свиные туши, висящие на ветвях этих яблонь. Их было очень много, двадцать или тридцать, но самое страшное – все они были ободранные. До этого я никогда не видел ободранных свиных туш. Да у нас их никто и не обдирал. Обычно туши обжигали соломой или паяльной лампой, а потом скребли ножом, чтобы избавиться от щетины. Мы, русские, привыкли есть свиное сало со шкуркой, приятно пахнущей дымком. Только надо предварительно ее хорошенько почистить и вымыть.

Жуткое зрелище поразило меня. Уставившись на эти ободранные туши, я продолжал шагать вперед, не в силах оторвать от них глаз. И на ходу уткнулся прямо в живот фашиста с каской на голове. На плече у него болталась винтовка на ремне, в руках палаш. Помню его злющие серые глаза и здоровенный нос. Немец со злостью гаркнул на меня: «Цюрюк нахаус» – «Иди домой!» Я немецкий понимал и, вспомнив убитых в первый день войны солдат, живо развернулся и рванул домой.

Рядом с нашим домом располагался новый базар, куда в мирное время по воскресеньям съезжались люди и торговали курами, свиньями, яйцами и прочим. Во время оккупации немцы соорудили рядом с ним что-то похожее на стойло, огородив колючей проволокой территорию размером с футбольное поле. На этот закрытый участок, находившийся под открытым небом, немецкие фашисты загоняли мирных жителей, у которых на момент проверки не оказалось при себе документов. И люди неделями сидели там под дождем, в грязи и слякоти. Разумеется, никто их не кормил.

Мой отец как-то взял две буханки хлеба и, подойдя к загону, спросил у немецких охранников, можно ли передать хлеб заключенным. Они разрешили. Отец бросил буханку через забор, и десятки рук сразу же вцепились в нее и разорвали на мелкие кусочки. Изголодавшиеся люди, кто успел дотянуться, жадно засовывали крошки в рот и проглатывали. Буханка в одно мгновение как будто превратилась в пыль. Когда отец бросил вторую буханку хлеба, с ней произошло то же самое. Вот так немецкие фашисты относились к русским людям – как к скотам.

Еще помню, как одна женщина увидела в этом загоне кого-то из своих близких – то ли мужа, то ли сына, то ли еще кого. И, не обращая внимания на охранников, в отчаянии кинулась к воротам, чтобы помочь ему. Часовые с толстыми палками в руках набросились на нее и стали бить этими палками куда попало. Женщина, закрываясь руками, упала, но они продолжали пинать ее ногами. Единственное, не стали стрелять в нее. От смерти женщину спасло только то, что она сумела отползти от них в сторону.

Тем временем отцу каким-то образом удалось решить вопрос с работой на лесопильном заводе, и в октябре 1941 года мы вернулись в Шумарово. Здесь, в Шумарово, я впервые увидел так называемых полицаев – тех, кто согласился служить немцам. Старостой села назначили нашего соседа – Лосева Тараса Филипповича. Его дочка, Агафья, дружила с моими родителями и была моей крестной, а муж у нее погиб еще на русско-финской войне.

После нашего возвращения в доме у нас стали появляться какие-то люди. Позже стало известно, что это были те, кто не согласился служить полицаями или работать на немцев. Они о чем-то подолгу разговаривали с отцом, до меня часто доносилось слово «партизаны». Я тогда не все понимал и не знал, что почти одновременно с оккупацией Мглина в городе был организован партизанский отряд, который сразу же начал действовать.

По одну сторону реки располагалось село Шумарово, по другую – поселок Филоновка и хутор Заречье. Многие жители этих населенных пунктов сочувствовали партизанам и хотели присоединиться к партизанскому движению, чтобы бороться с ненавистными фашистами. Наш дом служил для таких добровольцев явочной квартирой, потому что отец был у партизан связным. На задания партизаны выходили ночью, а днем прятались кто по домам, кто в лесу.

Мглинский партизанский отряд, 1941 г.

Председатель Шумаровского сельсовета Чуприк Павел Терентьевич, 1956 г.

В нашей большой избе-пятистенке одно из окон на южной стороне выходило в сад, за которым тянулся пустырь. Партизаны пробирались к нашему дому по ночам через пустырь и стучали в это окно. Отец впускал их, и они о чем-то долго разговаривали. Однажды перед самым Новым годом к нам пришли сразу человек пять партизан и с ними старый друг отца, председатель Шумаровского сельсовета Павел Чуприк. Я слышал, как он сказал отцу: «Иван, веди нас к старосте, принято решение его уничтожить». Отец быстро оделся, и они пошли к дому старосты.

Приблизившись, постучали в дверь. Агафья, моя крестная, испуганно спросила: «Кто там?» И когда отец назвал свое имя, впустила пришедших. Чуприк достал принесенный с собой обрез и выстрелил Филиппу Тарасовичу в грудь. Тот вскрикнул и упал посередине комнаты. В доме поднялся крик, а Чуприк предупредил: «Если скажете что-нибудь про Ивана, с вами будет то же самое». И партизаны ушли.

Я до сих пор не знаю, за что убили Филиппа Тарасовича. То ли за то, что он оказался предателем, то ли еще по какой причине. Но на следующий день из Мглина в полицию Шумарово пришло извещение: расследования не будет. Доказано, что убили партизаны.

Тем не менее отец в эти разговоры не поверил. Понимая, что фашисты убийство старосты просто так не оставят, он начал делать в нашей хате запасной лаз: подпилил доски в потолке, чтобы в случае чего через этот ход выбраться на чердак и сбежать.

В тот же день заплаканная Агафья пришла к отцу и попросила помочь сколотить гроб для Филиппа Тарасовича. Он не стал отказываться и тут же принялся за работу. К вечеру гроб для старосты был готов.

А ночью, где-то между часом и тремя, в одно из наших окон, выходящих на юг, раздался стук. Я уже тогда научился различать стуки, они все были разные: одни страшные, другие – безразличные, третьи – детские. Этот стук был тревожным. Мы – я, отец и мать – в страхе вскочили. Отец шепотом сказал матери: «Спроси, кто там». На мамин вопрос ответил женский голос: «Свои. Это я, Марфа. Открой, надо поговорить». Отец попросил маму задержать пришедших, а сам скрылся на печке за занавеской, где был лаз на чердак. Мать в это время делала вид, что возится с засовами, и старалась отвлечь женщину вопросами, спрашивая, что случилось и что ей надо. Дождавшись, когда отец затих, зажгла лампу-каганец и открыла дверь.

В избу вошли Марфа и с ней еще двое. Один – русский, одетый как кубанский казак, в казачьей шапке, другой – немец с автоматом на груди. Осмотрев избу, спросили, где хозяин. Мать ответила, что ушел к кому-то играть в карты, видимо, там выпил и остался ночевать. Казак прошел во вторую половину избы, заглянул под кровать и, убедившись, что там никого нет, развернулся и вышел из избы. Немец – следом.

Отец в это время выбрался через лаз на чердак, спустился в хлев, который примыкал к дому, и, как был – в подштанниках, рубашке, босиком, прыгнул в высокий полутораметровый сугроб. Осторожно оглядевшись, убедился, что его никто не увидел, и стал уходить огородами подальше от избы. Сначала хотел спрятаться у нашего родственника Савосты, который жил рядом с нами. Но, то ли что-то подсказало ему, то ли еще что, передумал и побежал к деду Мамону, дальнему родственнику, живущему чуть дальше от нас, метрах в трехстах. Та зима выдалась холодной – мороз около тридцати градусов. Бежит отец босиком по снегу и слышит какой-то шум, будто за ним погоня. Оглянулся – никого нет. И только потом понял, что это был стук его сердца, которое колотилось от пережитого ужаса. Не помнил, как добежал до избы деда Мамона. Дверь открыла невестка. Отец заскочил в хату и без всяких объяснений скорей на печь, а сам трясется весь и сказать ничего не может.

Когда казак с немцем ушли, мы с матерью и моим годовалым братом легли спать, но долго еще не могли успокоиться. А утром меня разбудил страшный женский крик. На пороге стояла жена Савосты, у которого отец хотел укрыться прошлой ночью, и кричала: «Савосту убили!» Получается, что, если бы отец побежал к Савосте, его бы тоже убили!

Я спросил, где убили Савосту, и она, вытирая слезы, махнула рукой в сторону магазина, который находился метрах в трехстах от нашего дома. Натянув шубейку, я рванул к магазину.

Еще не добежав до центральной площади, издалека заметил собравшихся там односельчан. А подойдя ближе, увидел лежащих на мерзлой земле мертвых людей. Белый снег вокруг был забрызган пятнами крови, показавшимися мне черными. Среди закоченевших тел особенно страшным было тело человека с поднятой кверху рукой. Его ладонь была раскрыта, как будто он обращался к Богу за помощью и спасением. Увидев эту ужасную картину, я сильно испугался, мне показалось, что это живой человек просит Бога о милости и спасении. Круто развернувшись, я побежал домой, подгоняемый жутким холодом и еще более жутким страхом смерти.

Тела расстрелянных лежали на площади еще в течение трех дней. За что были убиты эти люди? Уже позже мы узнали, что немцы таким образом отомстили за своих – за каждого убитого немца они расстреливали десятерых русских. После убийства старосты, который находился на службе у немцев, а значит, по сути был для них своим, фашисты решили провести карательную акцию для устрашения жителей.

 

Маюрова Ульяна Ивановна, связная Мглинского отряда

Выбрали десять активистов деревни Шумарово, которых должны были расстрелять, и ночью ворвались в их дома, чтобы привести приговор в исполнение. В числе активистов оказался и мой отец. Однако немцам удалось убить только восьмерых – мой отец перехитрил их, сбежав ночью из дома, и еще один активист сбежал с места казни. Остальных восьмерых немцы выволокли из домов и пригнали на центральную площадь. Здесь заставили построиться в ряд, затем уложили на мерзлую землю и расстреляли в упор, целясь в голову или в грудь. Среди приговоренных оказалась и одна женщина – молодая учительница, связная партизан – Маюрова Ульяна Ивановна.

Несколько дней после казни отец отсиживался у деда Мамона. Мать принесла ему одежду, собрала кое-какие продукты. И в одну из ночей, дождавшись темноты, он ушел через речку в соседнее село к двоюродной племяннице. Некоторое время жил там, скрываясь от посторонних глаз. Потом начал тайком приходить к нам по ночам и, сидя за столом, писал донесения партизанам, в которых сообщал какие-то важные для них сведения. Эти письма я относил нашей родственнице Полине Трифоновне Ломако на хутор Заречье, находящийся в километре от нашей деревни. Полина Трифоновна была связана с партизанами и передавала им информацию, добытую отцом.

 

 

 

Правый берег Воронусы и х. Заречье, 1962 г.

Конечно, это было рискованно – в любой момент немцы могли меня остановить, обыскать и обнаружить послание. Мы с отцом боялись этого и придумали хитрость, чтобы меня не поймали. Была у меня старенькая фуражка «сталинка» с оторванной подкладкой. Вот туда, за подкладку, отец и клал свое донесение, надеясь, что немцы не станут обращать внимание на мальчишку. Я натягивал эту фуражку и нес письмо.

 

В начале 1942 года партизаны уже вели активную деятельность против фашистов – подрывали мосты, пускали под откос эшелоны с оружием и боеприпасами. Эти удары были довольно болезненными и наносили немцам ощутимый урон. И в марте немецкое командование начало принимать меры для уничтожения партизанского движения. Была организована массовая блокада брянских лесов, партизан стали вытравливать из укрытий с применением сил не только пехоты, но и авиации. На окраине Шумарово для этих целей даже построили небольшой аэродром, куда приземлялись фашистские самолеты.

В состав войск, участвовавших в истреблении партизан, помимо немцев, входили также венгры, чехи и, конечно, бандеровцы. Я до сих пор помню бандеровский знак – трезубец, с которым они проводили свои карательные операции.

Бандеровцев все боялись даже больше, чем немцев

Юный связной партизан Александр Ломако, 1940 г.

.

Они отличались особой жестокостью и с каким-то садистским усердием убивали мирных жителей, особенно женщин и детей. И впоследствии уже в мирное время, при виде этого бандеровского трезубца – символа бесчеловечности и жестокости – во мне неизменно просыпалась детская память о тех страшных событиях.

Позже во дворе нашего дома немцы устроили своего рода полевую кухню, где готовили пищу для солдат. Запахи еды разносились по всей округе, и в то голодное время это вызывало у местных жителей ненависть и злость. Помню, как выйдя однажды во двор, я увидел, что немцы открывают консервы. Я никогда не пробовал консервов, а шедший из банки соблазнительный запах вызвал у меня голодную слюну – ужасно хотелось попробовать хоть кусочек.

Надо сказать, что незадолго до этого был такой случай. Как-то, когда я лежал на траве в своем дворе, один из фашистских солдат угостил меня конфетой. То ли я чем-то напомнил немцу его детей, то ли он меня пожалел, не знаю. Почему-то я подумал, что сейчас мне тоже дадут попробовать этих консервов, и начал ходить по двору кругами, стараясь как можно чаще попадаться немцам на глаза. Но они не обращали на меня никакого внимания – сидели, что-то рассказывали друг другу и гоготали между собой. Разумеется, меня это задело, я обиделся, потом разозлился и во всю глотку заорал песенку: «Лежит Ленин во гробу, тянет Сталин за ногу: «А ну вставай, ядрена мать, давай немцев прогонять!»

На мое счастье, немцы то ли не расслышали слов «Ленин» и «Сталин», то ли просто не захотели тратить на меня свое время, но ничего мне не сделали. А я, обиженный, что меня так и не угостили консервами, со слезами ушел в дом несолоно хлебавши.

Наступил 1943 год. Проигравшим сражение под Сталинградом немцам стало не до партизан. Битва на Курской дуге изменила ход событий, и инициатива боевых действий перешла к нашей армии. Целыми армейскими эшелонами немцы начали отступать, уходя обратно на запад через Белоруссию.

После известия о разгроме нашими войсками немцев под Курском и Белгородом отец решил, что оставаться в Шумарово опасно. Видимо, понимал, что потерпевшие поражение немцы скоро начнут движение обратно, только неясно, каким путем. Он велел матери собираться, и на следующий день, прихватив корову и кое-какой домашний скарб, мы всей семьей ушли в деревню Поповку

.

Шумарово и его окрестности

Вместе с нами покинули дома и другие местные жители. В глухой деревеньке Поповке, находившейся в лесу, километрах в трех-четырех от Шумарово, насчитывалось всего с десяток домов. Тут же прятались от немцев и партизаны. В Поповке в ожидании каких-либо известий мы прожили в шалашах недели две.

А в один из дней в конце сентября деревню разбудил гул машин. Деревенские мальчишки, а было нас человек десять, выскочили на опушку леса и увидели, как к Поповке подъезжают три советских танка. Все радостно замахали, приветствуя танкистов, а мой дядя Изот, выехавший встречать их на лошади, громко закричал: «Да здравствует Красная армия!»

Отец на улице одного из городов Германии, 1945 г.

Вечером того же дня танки отправились дальше, на Мглин. На одном из танков уехал и мой отец, чтобы указать дорогу. конечно, это было необдуманное и, как оказалось, преждевременное решение. На подступах к Мглину немцы устроили засаду и встретили танки выстрелами из пушек.Расстрелянные практически в упор машины загорелись, от них повалил черный дым. Почти все наши солдаты погибли, не успев принять бой, лишь небольшая часть выживших спаслась бегством. Они добрались до Шумарово и спрятались в домах местных жителей. Однако в тот же день фашистские каратели окружили Шумарово со всех сторон и подожгли. Село, включая и нашу хату, почти полностью сгорело.

А на следующий день подошедшие войска Красной армии освободили Шумарово и Мглин от немцев. И вереницы отступающих немцев потянулись на запад.

После окончания оккупации многие местные жители ушли на фронт. В сентябре 1943 года был зачислен красноармейцем в стрелковый полк дивизии им. Суворова и мой отец. Участвовал в боях за Гомель, освобождал Киев и Житомир. Довелось воевать и на территории Польши, затем Германии. А закончил войну под городом Карлсбадом (Карловы Вары) в Чехословакии, после чего в августе 1945 года вернулся домой.

Награжден орденами и медалями.

 

 

 

Командир отделения роты автоматчиков Ломако Иван Демидович (в центре), 1945 г. Германия

 

Мы с матерью до весны 1944 г. жили сначала в доме Полины Трифоновны Ломако, а потом вплоть до окончания войны и демобилизации отца летом 1945 года – у соседей на Ломаковке.

Всю жизнь мои родители трудились не покладая рук – до конца своих дней работали на земле, держали большое хозяйство. После войны у меня появилось еще двое братьев – Владимир и Николай. Засуха 1946 года и послевоенная разруха привели к голоду, охватившему тогда многие центральные районы страны, в том числе и Брянскую область и Мглинский край. Это было время тяжелейших испытаний. Мы с братом собирали на полях прошлогоднюю картошку, оставшуюся в земле, а мать варила пустой борщ из крапивы. Как только появлялись первые побеги трав, рвали их и делали лепёшки или щи из щавеля.

Детская память запечатлела многие картинки того времени: я помню, как женщины впрягались в плуг и пахали землю, как мы с братом помогали на мельнице отцу и как купались в реке, прыгая с наклонившейся над водой ивы.

Мельница и наклонившаяся над р. Воронусой ива 

Отец и Саша, около 1965 г.

 

 

 

Оглядываясь назад, я с болью думаю о том, как тяжело и бедно жили тогда люди. И голодно было, и холодно. Трудно восстанавливалось после войны разрушенное хозяйство, многого недоставало – продуктов, одежды, техники. Но мы радовались, что нет войны, и неустанно трудились, строили фабрики и заводы, поднимали из руин города. Жили с надеждой на счастливое завтра. Работали, чтобы приблизить его.

Иногда я задаюсь вопросом: откуда у нашего народа столько сил? Что помогло ему выстоять в войну, преодолеть трудности разрухи? И вспоминая своих родителей и односельчан, друзей и близких, шедших по жизни рядом, понимаю – ими двигала безграничная любовь к родине и вера в себя.

 

 

 

 

 

Могила красноармейцам, погибшим при освобождении с. Шумарово в 1943 г.

Это было поколение сильных людей, со светлой душой и чистыми помыслами. И кажется, они и сейчас с верой и любовью смотрят на нас – ныне живущих и вечно помнящих…»

 

Устный рассказ Ломако А.И. о пребывании края в оккупации записал Юрий Аксаментов (https://sakhapress.ru/archives/269756?ysclid=ldkguiir3j330688209), иллюстрации – Евгений Ломако.