Анастасия Шпунтова
Мне всегда будет 17
Памяти брата Миши.
Голос в ночи…
Здравствуй, дорогая сестра!
Не бойся, это я, твой брат Миша, и отроду мне 17 лет. Твоим внукам, внукам Манечки, внукам братьев моих, наверное, сейчас столько же.
Да, мне всего 17. И всегда мне будет 17. Я столько прожил на этой земле. Что ж! Так было суждено.
Родился я в селе Брян-Кустичи Унечского района в семье кузнеца в 1925 году. Да недолго мне там довелось пожить. Мне не было ещё и годика, когда маму мою Ольгу Климовну унесла лихая болезнь. Отец мой был в то время на действительной службе в армии. Меня взяли в семью деда по отцу – Петра Петровича.
Отслужив свой срок в армии, отец мой женился на крестьянке Беляковой Елене Моисеевне. Меня все в семье любили: дедушка Пётр Петрович, бабушка Домна, папа и его жена.
Шли годы… В нашей семье родились дети: ты, моя старшая сестра, рано умерший Вовка, Маня, Надя, Валерий и Шурик.
Я хорошо помню тебя, Настенька, беленькую, тихую девочку, и Маньку помню, более востроглазую, чем ты. Мы её с тобой прозвали «писклёй» за её тоненький голосок.
Помню наши проказы… Ох, и озорничали же мы с тобой! Помнишь, как мы однажды залезли в хозяйственный сундук с зерном, в котором стояли заготовленные к празднику бутылки с вином? Мы отлили из двух бутылок по полстакана и долили бутылки водой. Но востроглазая Манечка, ей было тогда лет пять, выследила нас и доложила матери. К вечеру стало известно и папе. Он ничего не сказал на это, только остро посмотрел на нас и вышел во двор, а мать читала нам мораль часа полтора. Ты заплакала, а я сидел, как побитая собачонка.
Помню и нашу дружбу с Рычком Степаном и наши с ним вечера за шахматами до полуночи.
После семи классов я поступил в Унечское ФЗУ, чтобы после двухлетнего обучения получить специальность токаря. Но судьба распорядилась иначе. Шли мы с тобой по колхозному двору и увидели под навесом сарая новую машину – траворезку. Мне очень захотелось увидеть машину в работе. Я приказал тебе крутить ручку машины, а сам брал траву и бросал в траворезку. Машина исправно выбрасывала изрезанную траву, которая использовалась при кормлении свиней. Впопыхах я сунул руку с травой глубоко, прямо в пасть этого чудовища. И… О, ужас! Нож отхватил у меня два пальца на правой руке. От жуткой боли я закричал и побежал.
Долго я провалялся в Стародубской больнице, так как раны заживали очень медленно. К моим физическим страданиям добавилась тревога – ведь я проучился в ФЗУ только один год, да и считал теперь себя ущербным. Часто навещал я нашу семью, так как отец наш был мобилизован в связи с финской и польской кампаниями 1939-40 гг. А поздней осенью пришла к нам в дом беда – умерла Наденька. Ей было всего три годика. Из Стародуба привезли гробик с Наденькой. Она умерла от дифтерии – заразной болезни, поэтому гроб стоял во дворе на телеге. А мы с мамой – над Наденькой и плакали навзрыд.
Пришла суровая зима сорокового года. К концу января кончился корм для коровы Зорьки. Мы с мамой ходили воровать сено в колхозный коровник. Мать долго противилась, боялась злых доносов, штрафов, тюрьмы. Но Зорьку нужно было кормить, спасать от голода, чтобы потом нам всем выжить. Выходили за сеном в тёмную, холодную ночь, когда выл ветер, взрывал снег и заметал наши следы. В такую лихую непогоду вряд ли мог высунуться из своего тёплого закутка сторож. Мама стояла, затаившись, в сторонке, следила, чтоб никто не появился. Мне было не так страшно – в случае чего я мог убежать, меня бы никто не догнал и даже не узнал. Я выставлял раму в коровнике, протискивался в окошко, шёл между рядами кормушек к стене, где лежал запас сена, и набивал его в захваченные постельные наволочки. Потом мы с мамой брали ноши и шли домой в глухую темень снежной круговерти.
Наша Зорька выжила и принесла нам в марте телёночка. Теперь у нас было молоко, а по осени и мясо. Выжили…
Весной сорокового года я поступил на трёхмесячные курсы кондукторов. Окончил я их с отличием и был зачислен в вагонное депо Унечи. Только приступил к работе старшим кондуктором, как через пять дней началась война. Великая Отечественная…
А какие были удивительные довоенные вечера! Я, Степан Рычок и его двоюродный брат Алексей – гармонист ходили с гармошкой по улицам Пятовска и пели песни. С гармошкой шли на пятачок, где собиралась молодёжь на танцы.
Я очень любил петь. Говорили, что у меня хороший, большой голос. Часто я пел один свою любимую песню про шахтёров – «Спят курганы тёмные…». Хорошая то была песня.
Война… Враг стремительно катился по нашей земле и уже приближался к нашей области. Началась эвакуация заводов и фабрик, в том числе коснулась она и Унечского железнодорожного узла. Мне тогда едва исполнилось 16 лет. Мне советовали остаться дома, но я не мог, ведь я уже состоял на службе. Я не мог бросить свою бригаду, товарищей. Нас отправили на оборону Москвы, где, преодолевая панику, вскоре начались бои за столицу. Вокруг всё горело, стреляло, рвались бомбы, погибали люди. Мы подвозили к фронту военную технику, боеприпасы и так называемую живую силу.
Затем началась битва за Сталинград. Туда и направили нас – в Баскунчак, это в Заволжье. Так как на правом берегу, где расположен Сталинград, немцы подошли к Волге и перехватили магистрали, то теперь всё снабжение фронта шло из-за Волги. Через Баскунчак шла военная техника с Урала, из Сибири, Средней Азии, топливо – со стороны Астрахани из Баку. Очень много проходило эшелонов с войсками, сотни тысяч солдат и матросов. Все они двигались к Сталинграду. А от Сталинграда на восток шли встречные эшелоны с эвакуированными.
Немцам, чтобы взять Сталинград, надо было парализовать снабжение фронта. Поэтому они нещадно бомбили за Волгой узел Баскунчак и питающие фронт стальные магистрали. При первом же налёте на узел 31 июля 1942 года погибли не только железнодорожники, но и свыше 160 мирных жителей, эвакуированных. Одновременно в воздухе кружило до 40 немецких стервятников, прицельно бросавших бомбы. Небольшой посёлок был стёрт с лица земли. Кто остался жив, вырыли себе окопы поодаль в степи и оттуда шли на службу, в настоящее пекло, под бомбёжками восстанавливать железнодорожное полотно и транспорт. Одна воронка, разбившая сразу все пути, была глубиной около 20 метров и шириной метров 50 – немцы применили особо мощную торпеду. Чтобы восстановить пути, нам пришлось сбросить в неё несколько разбитых вагонов, много разного хлама, выгрузить не один вагон с песком.
Вообще погибало – не счесть. Нет точной статистики. Неизвестны могилы многих. Поблизости от переезда 33 км, где погиб я, находится полустанок Кочевая. Самолёты налетели, когда здесь стоял состав, перевозивший солдат к фронту. Погибло свыше 110 человек. Их братской могилой стал глубокий колодец, туда побросали трупы и засыпали землёй.
Все мы, железнодорожники, были переведены на военное положение, мы были теми же солдатами, с той же беспрекословной дисциплиной, что и в Красной Армии, только в чёрных шинелях. Как и под Москвой, называлась наша служба здесь тоже – стационарное Военно-эксплуатационное отделение, дальше шёл номер – 130, 131… Я служил в этом ВЭО – тринадцатом с ноликом…
Однажды нашей бригаде было поручено сопровождать эшелон, который вёз танки с Урала к фронту. Нам выдали оружие для охраны состава, ведь на него в степи могли напасть диверсанты, которых немцы сбрасывали в наш тыл на парашютах. И состав тронулся в сторону Сталинграда.
В этот день я погиб. Мы отъехали от Баскунчака недалеко. На разъезде 33 км, что между Баскунчаком и Ахтубой, налетели немецкие бомбардировщики. Поездная бригада бросилась врассыпную – подальше от полотна железной дороги. Я не успел отбежать далеко, прыгнул в одну из воронок от прежних бомб. Поблизости прижался к земле наш поездной мастер. Казалось, будет по поверью: дважды в одну воронку бомбы не падают. Иногда – падают! Я только услышал ужасный свист этой – м о е й – бомбы. Она попала прямо в меня, в мою спину, и всё моё тело выплеснулось брызгами по сторонам. Только голова уцелела – оторванная. Её и нашли потом. А мастер был сражён осколками этой же бомбы.
Оставшиеся в живых из поездной бригады похоронили нас спешно, по-походному. Ведь надо было везти танки дальше к фронту, выполнять боевое задание. Хорошо, положили не у дороги, а заметили в степи, нечто похожее на кладбище – там ещё во времена кочевья казахи хоронили своих пастухов. Около десятка старых мусульманских могил с полумесяцем.
Конечно, положили без гробов. Но в две отдельные неглубокие могилы. Выбили в тяжёлом спрессованном жарой грунте ямки, положили нас, засыпали, поставили вертикально брусья, взятые из-под танков. Верх затесали, получилось похоже на обелиски. Прибили фанерки с фамилиями, написали химическим карандашом: Шерстюк Михаил 1925-1942, Гончаров Антон 1901-1942. Девушка с Унечи, которая была в нашей поездной бригаде, кондуктор, взяла себе на память мой ремень, который нашла. Мне эта девушка нравилась.
Наши могилы никто не посещал. Все семьдесят лет после гибели – ни одного венка. Ведь в Баскунчаке у нас, эвакуированных, не было родни. Таблички разрушило дождями, морозами, ветрами – их куда-то унесло, остались только полусъеденные ржавчиной гвозди. Да куски проволоки-катанки, которой наши обелиски – брусья привязывали к гусеницам танков, стоящих на платформе, чтобы танки не сдвигались при толчках поезда…
Сестра моя, я знаю, что все вы вспоминаете меня и храните память обо мне. Знаю, как переживал мой дорогой отец, когда узнал о моей гибели. Вернувшись с войны, он устроил вечер памяти сына Миши – моей памяти. Где ты была в тот вечер, Настюша? Почему убежала на гулянку? Э-эх!.. Сейчас, небось, о том жалеешь… А отцу было так больно…
Когда я уходил навстречу бомбе, мой брат Шурка, народившийся перед войной, сосал грудь мамы. Он видел меня, но ещё ничего не понимал. Знаю, потом он вырос, много учился, а юношей, в моём возрасте – «вышел в степь донецкую» – как любил петь я, он был донецким шахтёром… После, совсем зрелым, он стал наводить справки о моей смерти. Поиск длился почти 37 лет – и нашёл-таки!.. Минувшим летом он приезжал из далёкой Москвы на мою заброшенную, забытую всеми могилу.
Сколько же надо было написать в разные архивы и инстанции, чтобы найти хоть какие-либо документы, найти саму могилу. Как настойчиво и неотступно он добивался разрешения на перезахоронение моих косточек на родине, в могилу отца Александра Петровича Шерстюка, горы справок – документов!
Наконец, власти дали такое разрешение. Перезахоронение должно состояться по весне следующего, 2014 года.
О, если бы это свершилось! Не было бы границ радости в моей душе! Спасибо тебе, мой дорогой брат!
А пока лежу я здесь с моим боевым товарищем много-много лет. Зимой здесь воют вьюги, а весной вспыхивает зелёным светом трава, но быстро наступающая жара меняет краски на серо-жёлтые, палевые, а земля трескается. Ни кустика, ни деревца. Точно, как в песне: «Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы врастаем в землю тут…» Жизни здесь поблизости нет, есть – вокруг кладбища ограда из железобетонных шпал, вкопанных в качестве столбов. Они обмотаны колючей проволокой в несколько рядов. Понятно – чтобы не заходил пасущийся в степи скот, не топтал могилы, но для нас, упокоившихся, получается концлагерь. Ещё и поэтому я хочу переселиться на мою брянскую, унечскую, стародубскую родину.
Будьте счастливы, дорогие мои, и вспоминайте меня хотя бы раз в год.
25.11.2013
Чуприяновка
