Александр Шерстюк

СМЕРТЬ ЕВГЕНИЯ ЕВТУШЕНКО

Сразу после упокоения Евтушенко его последняя из череды жён Мария Новикова давала интервью. И она возмутилась, почему это её вдруг называют Новиковой. «Я уже 30 лет Мария ЕВТУШЕНКО!» И-и, казалось бы, что за дело. Самое прекрасное, что имеется у человека – его корни, его родовая сущность. «Человек есть смертный носитель бессмертной субстанции», – сказал Зигмунд Фрейд. Фрейд был атеистом и под бессмертной субстанцией подразумевал жизнь. Но ведь и родовая сущность, определителем которой является фамилия, стоит в том же ряду ценностей. Нет же, многим, очень многим хочется сменить свою сущность на более, как им кажется, престижную. Особенно часто и легко меняют эту свою метку, константу, как хотите называйте, – женщины, хотя психологи и записывают их в хранительниц устоев, традиций, в полезный консервативный элемент. Так-то оно может и так, но приведённый пример показывает, что есть сила, с лёгкостью преодолевающая консерватизм. Имя этой силы – тщеславие. И свойственно оно не только женщинам.

Евтушенко завещал похоронить его рядом с Пастернаком. Готов посмертно лечь с ним в одну постель. Точнее, примоститься рядышком. Это-то зачем? И спросил ли разрешения у хозяина площадки? А вдруг тот от неожиданности перевернётся в гробу? А вдруг напомнит: «Быть знаменитым некрасиво…» Ну не хочешь ты, противник официоза, поселиться навечно на суперпрестижном Новодевичьем, хотя наверняка прописали бы, ведь заслужил, – так нет же, положите его рядом с небожителем, в сталинском понимании, на почти сельском погосте. Хотя на этом же погосте наверняка есть свободные площадки, не именные.

 

Хочется поэтического общества? Чтоб две могилы были как две книги или как раскрытая одна? Но там же, в Переделкине, лежит Роберт Рождественский – и поэт под стать Евтушенке, и кореш давний, из «четверых, но всё равно большинства», вместе сотрясали трибуны Лужников. Вот и лёг бы к нему. Вспоминали бы, спорили, сколько там шагов до мавзолея, не от Спасской башни, это уже известно, за это (за поэму «Двести десять шагов») Р.Р. получил Госпремию, а если считать от Переделкина, где оба жили, потом от Коктебеля, где Роберт, говорят, пьяный от чудной природы и массандровских вин, валялся под забором (мне коренные коктебельцы рассказывали), и сколько от Оклахомы. Состязались бы в количестве написанных песен, хотя тут впереди, конечно, Р.Р. Но ведь все его две сотни звонких «Позвони мне, позвони» можно перебить одним громогласным на весь мир вопросом-шлягером Е.Е.: – «Спросите вы у тишины…». Хотя можно не перебивать и у тишины не спрашивать, и так ясно…

Нет, к Роберту Ивановичу Евгений Александрович пристроиться не захотел. Калибр, вероятно, не тот. Динамитику в нём не хватает. Другое дело, смастырить себе гнёздышко там, где с динамитом всё в порядке – у Нобеля, изобретателя этой самой взрывчатки. Вот Борис Леонидович, тот до запаха взрывчатки дотянулся, здорово. Пусть и в отказ ушёл потом, не столь важно, только запах ядрёней стал. Бродский тоже дотянулся, но с Иосифом что-то не так пошло, недоверие чёрным существом между ними пробежало, в киношное сооружение попало, душком другим дружба пропиталась, осталось только чаять на корректировку и братскую встречу там, в вечной жизни. Хотя, если документально, на уровне не легенд, а авторских текстов, с Иосифом родство, пусть слабое, тональностью разное, но просматривалось. У одного меланхоличное, про войны и землю: «одобрить её поэтам, удобрить её солдатам», у другого – с императивом неукротимого борца: «…не хотим, чтобы опять Солдаты падали в бою На землю горькую свою»…

Сам Евгений Александрович тоже чуть не дотянулся до заветной трибуны Шведской академии, номинирован был, да какой-то грек на грудь обошёл. Вот теперь и приходится завещать себе тесное соседство с более удачливыми литературными персоналиями. И пусть нет тут, с Борисом Леонидовичем, ни возрастно-судьбово-поколенческой, ни метафорической близости, и даже слушок клеветнический пущен, с аксёновской подачи, будто труханул Женя, увильнул от кампании шельмования нобелевского преступника, убоялся возразить бичевателям, – так то ж слабый аргумент. Аргумент для тех, кто истории не знает или забыл, как храбро Евгений обнажал шпагу всякий раз, когда пахло жареным, бронёй, выстрелами, подавлением свобод, человечности, пытками и т.д.

И потом, ведь исключали ж его из Литературного института? Исключали. Тоже ведь надо заслужить, не каждый бы сумел. Так что долой слабые аргументы.

А я вспоминаю год 1963-й. Лето. Целина. Наш студенческий бауманский стройотряд в совхозе «Буревестник» в трёхстах км от Целинограда, нынешней Астаны. Энергии хватало и на добычу строительного камня, вручную, ломами, в карьере. И на возведение из этого камня стен «объекта» – стометровой длины свинарника. Это при сорокаградусной жаре в тени, но тени не было. И на ночные бдения – распевания у горящих покрышек в степи романтической новинки «Неистов и упрям, гори, огонь, гори» и кошмарного, с матерком «С одесского кичмана бежали три уркана». И даже хватило сил и времени на поездку в райцентр Кургальджино – дать самодеятельный концерт аборигенам. Артисты мы были такие – кто во что горазд. Мне довелось читать стихи. И это были стихи не любимых мною тогда (и вовеки) Рембо и Верхарна, не Вийона и Лорки, не Виславы Шимборской, ставшей через 30 лет нобелевской лауреаткой, и Константы Ильдефонса-Галчинского, и даже не только что опубликованные в целинной газете упоительные русскоозвученные вирши о Пикассо будущего националиста, руховца Ивана Драча «Лето пилось и лето пелось», – нет, я читал крутые публицистические завороты из свежей книжки Евтушенко «Нежность». «Лучшие мужчины – это женщины, Это я вам точно говорю!», – закончил я своё выступление стихами, контрастный пафос которых мне был близок, потому как девушки наши в отряде вкалывали не хуже парней, хотя камень в карьере ломать и носилками таскать мы, мужики, им не дозволяли. Почему-то оказалось так, что Евтушенко на тот момент, – не сказать, чтоб конъюнктурней, – был ближе, был актуальней…

Вспоминается и выступление в Бауманке, в устном журнале, Евтушенко и Ахмадулиной. Это было в те же начальные 60-е. Женя был в строгой модной серого цвета шерстяной рубашке (как это было далеко до его будущих попугаистых нарядов и перстней с камнями!). Он рассказывал о поездке на Север, читал стихи о подранках (предвосхищая Высоцкого с его «Охотой на волков») – личное, больное; читал зарифмованную сатиру о каком-то прохиндее (а это уже напомнило «Прозаседавшихся» Маяковского). Запомнилось, как он сидел, положив ногу на ногу и покачивая верхней, как с прищуром и восхищением смотрел на блистательную Беллу, на свою девочку, с которой они потёрлись-потёрлись в недавнем браке, да так до конца не притёрлись и расстались в недоумении. Белла читала что-то из своей будущей книги «Озноб», которую уже за одно название у нас не хотели издавать, а она уступать, менять заголовок не собиралась, так она говорила, и книжка эта потом вышла где-то за рубежом…

А ещё была эпопея с публикацией во Франции автобиографии Евтушенко. Евтушенко за это стегали всеми пропагандистскими розгами, как только не высмеивали его хлестаковщину и не ехидничали над его самопровозглашённой «ролью в мировой революции». «Автобиографию» эту в Советском Союзе было не найти, но в склонности к самолюбованию лирического героя никто не сомневался… Таков на самом деле был Женя, порок не самый преступный. Хотя теперь, у гроба, об этой авто-био-физиономии не вспоминают, будто сей факт может перечеркнуть его более несомненные деяния… Называют титанический труд по созданию Антологии русской поэзии, сравнимый, может быть с Далевским трудом… Даже рифмы его «корневые» в ранг подвига возводят, хотя что за доблесть срифмовать: СНЕГИ – НА СВЕТЕ… Степень пиететности такова, что даже россказень его, будто дружок его Фидель Кастро признался ему, что на Кубе во время Карибского кризиса советских ракет на самом деле не было, а стояли муляжи, принимают за истину. Абсолютно не верю в это. Тогда надо признать вождя островного государства, сумевшего совершить переворот под носом у мирового Голиафа и победить – безответственным бахвалом, не умеющим держать рот на замке…

Помнится мне и эпизод, когда Евтушенко вернулся в Москву после концертов в Италии и должен был выступать в ЦДЛ. Мы с моим другом поэтом-смогистом Юрой Ивенским пришли к ЦДЛ заранее, билетов не было, ни нам, ни кому-либо, кроме «броневиков», а толпа пёрла. Юра придумал блестящий ход: пробрался к дверям, где женщина-контролёр проверяла билеты, и подслушал, как кто-то назвал её по имени-отчеству. Тут же мы вырвали из тетради лист бумаги и размашисто начертали примерно так: «Дорогая Ольга Максимовна! Пропустите, пожалуйста, от меня двоих ребят на вечер Евтушенко. С.Кирсанов». Мы знали, что Семён Кирсанов болен, лежит в больнице, проверить звонком не удастся, а он всё-таки был член правления, завсегдатай клуба и т.д.; почерк знать контролёрша вряд ли могла. В общем, фокус удался, нас пропустили. До выступления Евтушенко оставалось еще часа два. Это я к тому, чтобы читателю сегодняшнему, когда гроб поэта, доставленный из-за океана, находится в морге, дожидаясь погребения, было понятно, как тогда он, всё ещё «обольстительно моложавый, восхитительно неразумный», был популярен.

Эту историю я дорасскажу, хотя её продолжение собственно к Евтушенко не имеет отношения. А может, имеет.

Итак, до выступления Евтушенко оставалось ещё изрядно времени. Мы с Юркой юркнули направо от входа, в ресторан, сели за столик, заказали котлеты. У меня была бутылка питьевого спирта, привезённая, кажется, с целины, там спирт продавался свободно в сельских лавках, чего в Москве не наблюдалось. Мы втихоря глушили спирт, и до поры до времени это было особенно незамечаемо, хотя за столиками в зале сидело немало людей, либо писателей, либо прихлебателей. И вот через какое-то время я с ужасом вижу, как Юрка рухнул лицом в недоеденную котлету. На тормошение за плечо не реагировал. Надо было что-то предпринимать. Я по себе знал, что в таких случаях желательно освежить голову холодной водой. Подошёл к товарищу сзади, завёл руки ему под мышки, вздёрнул обвисшее туловище вверх и, под оживление в зале, поволок долговязого рыжака в туалет. Туалет был в подвальном помещении. Дотащил по лестнице Юрку до раковины, всунул туда его голову и открыл кран. Мочил долго. Надо сказать, помогло. Юра открыл глаза и стал что-то понимать. И вот, когда я вытащил Юрку уже наверх, в нас вцепились два милиционера. «Ваши билеты?» – был первый дикий вопрос. Какие ещё билеты, подумал я, у нас их в природе не существует. И не будем же мы раскрывать наш уникальный опыт и подводить под монастырь тётеньку, поверившую нам. Записку псевдо-Кирсанова она оставила себе. Может, будет хранить и гордиться, кто знает. В общем, я стал обыскивать наши карманы и вскоре оповестил, что найти билетов не могу, наверно, где-то обронил. Милиционеры повели нас к запасному выходу и вежливо вышвырнули во двор. Между тем, мы знали, что это «дом Ростовых», вошедший с подачи Льва Николаевича Толстого в русскую литературу, и тут было о чём помечтать.

Но мечтать особо не пришлось, до начала вечера оставалось всё меньше времени. Двери запасного выхода, после того как нас «вышли», были закрыты, а двор со всех сторон окружала высокая железная ограда. Что делать? Мы полезли через ограду. Даже Юра сумел перебраться, не разбился. Подошли снова с Воровской улицы к главному входу, ужаснулись количеству штурмующих, окружённых цепью милиции, даже к тамбуру было не протолкаться. Попасть опять в здание было нереально, второй раз уловка точно не проходила.

Мы двинулись по улице и увидели вход в германское то ли консульство, то ли посольство. Причём в постовой будке и около никого не было. Возможно, ментов сняли для усиления порядка во имя Евтушенко. Мы свободно прошли во двор посольства. Во дворе детишки играли в мяч, нам никто не воспрепятствовал пройти в предбанник здания. Входная зала была уставлена столами с приборами. Белоснежные скатёрки, приборы пустые. Сделав ещё несколько шагов, мы оказались в коридоре с множеством дверей, на которых висели таблички. Тут нас заметили, и подтянутый молодой человек по-русски спросил, чем может быть нам полезен. «Самолёт в Бонн! Срочно!» – возгласил смогист, и вежливый клерк вздрогнул. «Нет, нет! Он шутит. Мы случайно сюда попали и уже уходим», – сказал я, крепко дёрнул несчастного авантюриста за руку и потащил к выходу. «Дуррак! Ты что, не понимаешь, чем это может кончиться?! Мы и так с тобой на крючке. Ты забыл, как нас на выходе из кафе «Марс», после чаепития, остановил, потребовал документы и записал данные бретшнейдер, копия нарисованного в «Швейке», в стороне прослушивавший столики?..» – обругал я моего «самого молодого гения», когда мы снова оказались за пределами «территории ФРГ». А кончиться действительно могло сугубо плохо…

Но вернёмся, однако, к Евтушенко.

Когда он написал стихи о смерти Федерико Гарсиа Лорки, меня покоробила нарисованная картина. Да, Лорка стал моден, о нём кто только не писал. Меня в Лорку влюбил заочно Андрей Вознесенский, я стал читать лоркинское всё, что только мог найти, и он для меня стал навсегда величайшим и любимейшим поэтом. Из-за Лорки я даже стал спешно изучать испанский язык и вскоре смог читать, понимать без словаря газеты – гаванскую «Noticias de Hoy» и нашу «Novedades de Moscu». О гибели Лорки я достал капитальное документальное исследование, Яна Гибсона, и знал все подробности. Убийство этого великого поэта, как и все убийства, было terrible, безобразным, как вообще все убийства и все смерти, включая смерть Евтушенко с его ужасным безножием, мучительным раком и ликом безумца и страстотерпца в обвисших кожах. К тому же я тогда уже знал картину убийства другого поэта, моего знакомого товарища, гватемальца Роберто Обрегона Моралеса – когда он, после учёбы в Советском Союзе, уже пересёк границу своей родины, поджидавшая его агентура, такая же фашистская, как и франкистская в Испании, вытащила поэта на полустанке из вагона и тут же, возле поезда, застрелила, бросив окровавленный труп в лопухах.

У Евтушенко же с Лоркой картина получилась слишком верхоглядной, не смог он обойтись без красоток и гадалок. Как и у другого поэта, вынырнувшего вдруг из далёких маяковских десятилетий – Николая Асеева, придумавшего, будто Лорка, идя на казнь, «шёл он гордо, срывая в пути апельсины и с размаху бросая в пруды и трясины». И я тоже не смог – не смог не откликнуться на этот гламурный резонанс. И написал такие стихи-шарж:

 

СМЕРТЬ ЛОРКИ

и русские поэты

Когда убили Лорку

(а ведь его убили!),

поэты из России

участвовали в деле.

Когда убили Лорку

(а ведь его гасили!),

Е.Е. дразнил молодку,

красуясь на Пегасе.

Другой поэт шёл рядом,

решил всех обмануть он,

сходил Н.А. налево,

росли где апельсины.

Плодов тех насрывал он,

ну, как аплодисментов.

С размаху их бросая,

попал поэт в трясину.

О, как в воде – как луны! –

плоды те золотели!

О, как была молодка,

словно кобыла, в теле!

Сюда б ещё Куинджи,

прожектор его кисти.

Поэтам было б впору,

Архип у них охрип бы.

А если б из России

её б всех рифмоплётов

отправить кровь позырить,

как хлещет из Поэта, 

участливо они бы,

от рифм весёлых пьяны,

в таком мероприятье

отметились счастливо.

Мочою наструили б

на лоркиной дороге:

«Здесь Женя был», «Был Коля»,

«Сдезь я имел мулатку».

Никто не написал так:

«Я здесь был близок к смерти».

 

А впрочем, отметим не тщеславие и поверхностность, а самый что ни на есть рабочий момент, может быть самый глубинный, роднящий поэта Евтушенко и поэта Пастернака. Старший, всматриваясь в народ утренней электрички, сказал: «Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя. Здесь были бабы, слобожане, Учащиеся, слесаря». Младший позже: «И когда я вижу вас над рельсами, С ломами тяжёлыми в руках…»

И закончим нашу импровизацию словами, близкими известной политической дефиниции:

Несмотря на отдельные недочёты и чисто человеческие слабости, героический трудоголик и проникновенный глашатай чаемых истин, такой разный, такой «весь целе- и нецелесообразный», Евтушенко был и остаётся одной из самых замечательных и знаковых фигур определённой конкретной несовершенной, увы, эпохи.

 

 9.04.2017